На следующий день обнаруживается, что портрет варварски изуродован.
В самой середине поперёк него аэрозольной краской написано очень грубое слово. Завтрак начинается с опозданием — приходится ждать, пока из зала не уберут изгаженную картину. Из кладовой исчез аэрозольный баллончик с краской. Кто его оттуда спёр — неизвестно. Догадки, однако, сыплются как из ведра, и все они указывают на одну личность.
— Это точно она! — пытаются внушить Леву дети. — Все знают! Мираколина! Она одна здесь против тебя!
— А откуда вы знаете, что она только одна? — резонно спрашивает Лев. — Просто она единственная, у кого хватает духу выступить открыто.
Из уважения к Леву остальные ребята воздерживаются от того, чтобы обвинить Мираколину прямо в лицо. Взрослые дипломатично держат свои догадки при себе.
— Думаю, нам нужно больше камер наблюдения, — предлагает Кавено.
— Что нам действительно нужно, — возражает Лев, — это больше свободы выражения мнений. Тогда такие вещи перестанут случаться.
Кавено оскорблён до глубины души.
— Ты так говоришь, будто здесь заготовительный лагерь! Здесь кто угодно может свободно высказывать своё мнение.
— Ну, по-видимому, вашу точку зрения разделяют не все.
Целый день все обитатели замка обдают Мираколину ледяным холодом. А вечером в её дверь стучат. Она не отзывается. Зачем? Всё равно ведь войдут — в дверях спален нет замков.
Дверь медленно отворяется, и в комнату входит Лев. При виде его сердце девочки начинает биться учащённо. Она уверяет себя, что это от гнева.
— Если ты пришёл, чтобы обвинить меня в порче твоего портрета, то сознаюсь. Я больше не могу скрывать правду. Это я. А теперь можешь приступать к наказанию. Забери, например, отсюда все эти вдохновляющие на подвиги фильмы. Действуй.
Лев стоит, спокойно опустив руки.
— Прекрати. Я знаю, что это не ты.
— О-о... Так вы, выходит, поймали вандала?
— Не совсем. Я просто знаю, что это не ты.
Ну что ж, приятно быть оправданной, хотя, если честно, она находила некоторое горькое удовольствие в том, что её считают главной подозреваемой.
— Тогда что тебе нужно?
— Я хотел бы извиниться за то, как с тобой обошлись по дороге сюда. Транквилизатор, повязка на глазах, ну, и всё прочее. То есть, то, чем они здесь занимаются, конечно, очень важно, но я не всегда согласен с их методами.
Мираколина замечает, что он впервые за всё время употребил слово «они» вместо слова «мы».
— Я здесь торчу уже несколько недель, — говорит она. — Почему ты только сегодня решил вдруг извиниться?
Лев смахивает со лба длинные пряди.
— Не знаю... Вообще-то, меня это всё время мучило.
— Ах вот оно как... И что — ты ходишь и извиняешься перед каждым здесь, в замке?
— Нет, — признаётся Лев. — Только перед тобой.
— Почему?
Он пускается мерять шагами её маленькую комнату.
— Потому, — говорит он, слегка повысив голос, — что ты до сих пор злишься! Почему ты такая злая?
— Единственный, кто в этой комнате злится — это ты, — с непреклонным спокойствием возражает Мираколина. — А там, за её пределами, недовольных, должно быть, предостаточно. Кто-то же испортил твой портрет! Неужто от большой любви?
— Забудь про портрет! — вопит Лев. — Мы сейчас говорим о тебе!
— Тогда прекрати орать, не то мне придётся попросить тебя убраться отсюда. Хотя стоп, я, пожалуй, и правда попрошу тебя убраться. — Она указывает на дверь. — Выметайся!
— Нет.
Тогда она подбирает щётку для волос и швыряет в него. Щётка попадает Леву по лбу, отлетает к стене и падает за телевизор.
— Ой! — Он с гримасой хватается за лоб. — Больно!
— Вот и прекрасно, я этого и хотела!
Лев стискивает кулаки, рычит, затем разворачивается, как будто собирается устремиться прочь из комнаты, но... остаётся на месте. Поворачивается обратно к девочке, разжимает кулаки и умоляющим жестом протягивает к ней раскрытые ладони, как будто говорит: видишь, тут у меня стигматы. Ну да, вполне может быть, что руки у него в крови, но это совершенно точно не его кровь.
— Значит, вот так теперь будет всегда? — спрашивает он. — Ты будешь всё время кукситься, огрызаться и портить существование всем вокруг? Неужели тебе больше ничего не хочется от жизни?
— Нет, — отрезает она. — Моя жизнь кончилась в мой тринадцатый день рождения. С этого момента я должна была стать частью жизни других людей. Меня это полностью устраивало. Это было то, чего я хотела. И чего хочу до сих пор. Ну почему это так трудно понять?!
Он смотрит на неё долгим взглядом, а она пытается вообразить его себе, одетым во всё белое. Этот мальчик, такой чистый и незапятнанный, наверняка бы ей понравился... Но парень, который перед ней сейчас, — совсем другой человек.
— Очень жаль, — говорит она таким тоном, что сразу становится понятно — ей нисколечки не жаль, — но я, кажется, не поддаюсь перепрограммированию.
Она поворачивается к нему спиной и ждёт несколько секунд, зная, что он стоит и смотрит на неё. Затем она оборачивается обратно — и оказывается, что его в комнате нет. Он ушёл, закрыв за собой дверь так тихо, что она даже не услышала.
Лев опять сидит на заседании штаба. Он не понимает, почему они упорно зовут его на эти собрания — Кавено никогда не слушает, что он, Лев, говорит. Здесь он чувствует себя чем-то вроде комнатной собачки или любимой игрушки — талисмана. Но на этот раз он заставит их выслушать его!
Собрание толком не успело ещё начаться, а Лев уже говорит — громко, требовательно, чем привлекает всеобщее внимание к себе, а не к председательствующему Кавено.
— Почему мой портрет вернули?! — гремит Лев. — Один раз его уже испортили — зачем его вывесили снова?!
Все голоса стихают, вопрос повисает в ошеломлённой тишине.
— Это я приказал восстановить его и возвратить на место, — говорит Кавено. — Утешение и успокоение, которые он приносит бывшим десятинам, невозможно переоценить.
— Согласна! — вторит одна учительница. — Я считаю, что он ориентирует их на позитив. — Она подчёркивает своё замечание, с готовностью кивая Кавено. — К тому же, он мне просто нравится. Одобряю.
— А мне не нравится, и я не одобряю! — заявляет Лев, впервые за всё время открыто выражая своё отвращение. — Сделали из меня какого-то божка! Возвели на пьедестал! Да я никогда не был и никогда не буду этой распрекрасной иконой, какой вы меня изображаете!
В комнате снова воцаряется тишина: все ждут, что скажет Кавено. Тот не торопится, раздумывает над ответом и наконец произносит:
