Совершенство! — Жест Императора возник среди великой тишины.
Падение одинокой капли в безмятежное зеркало вод. Черная вода, серебряные круги…
Никто не дышал. Одни — потому что послевкусием великой музыки можно наслаждаться ничуть не меньше, чем самой музыкой, другие — потому что страх побеждает даже физиологию. Император умел возвращать оскорбления, но никто никогда не знал, чем его можно оскорбить.
Браво! — Длинные пальцы могли быть беспощадно стремительными, но умели казаться медлительно рассеянными. — Брависсимо!
И барон Фрам вздрогнул, встретившись мятущимся взглядом с безмятежным взором старого императора, закатил глаза и грохнулся в обморок. Все его силы ушли в голос, и чудилось, «выдох» Айн-Ши-Ча вернулся на Высокие Небеса вместе с пронзительно-чувственными звуками древней песни.
«Моление о любви» — самая старая из записанных нотными знаками песен. Самая первая и самая любимая. Но одновременно и одна из самых сложных для исполнения. Чтобы спеть ее по всем правилам, нужен контртенор виртуоз, приближающийся по вокальным характеристикам к колоратурному сопрано — высокому и сильному женскому голосу. Однако исторически сложилось так, что исполняли песню, если брались за это вообще, только мужчины, и никогда — кастраты. Такова многовековая традиция. Точно такая же, как и традиция «танцевать» «Моление о любви» в память Последнего Короля. Последний король, как всем известно, стал последним только потому, что принял сан императора. Так что и «поминовение» имело двойной смысл. Провожая короля, встречаем императора, — сказал современник. И день Последнего Короля — второй день второй декады месяца деревьев хоть и отмечался исключительно в «тесном кругу» высшей аристократии, почитался одним из самых важных праздников Империи. Однако уже много лет в Ахане не находилось танцоров, способных воспроизвести сложнейшую партитуру «Моления о любви». Вернее, встречались иногда, — один или два за восемьдесят девять лет, прошедших с великого танца князя Яагша Ваарнакха, — но происхождение не позволяло им танцевать под Хрустальным куполом императорского дворца, тем более в дни празднеств. Ну, а уж день Последнего Короля и вовсе не предполагал присутствия посторонних. Только свои, только те, чьи имена записаны бриллиантовыми, изумрудными и рубиновыми буквами.
— Помогите барону, — тихо сказал император, и несколько гвардейцев — кажется, это были Мясники Лавруха — неслышными тенями скользнули к упавшему певцу.
Не нарушая приличий, — Господин Че поймал движение глаз императора и без промедления шевельнул пальцами, «произнося» ритуальную фразу малого обращения.
— Че! — Сказал император вслух. — Вот так удача! — Даже он не мог игнорировать обращение своего «кровного» родича. — Рад вас видеть, господин Че. Не затруднит ли вас, подойти ближе?
— Сочту за честь, — господин Че поклонился и пошел к возвышению, на котором в гордом одиночестве пребывал император. Сейчас он стоял, но мог и сесть. Впрочем, не теперь. Не после того, как подозвал к себе «брата».
Дворцовый этикет предусматривал множество разнообразных ситуаций. Он существовал три тысячи лет, а за такую прорву времени императоры и их подданные перепробовали практически все, на что способно человеческое воображение. И «Книга приличий» определяла с точностью справочника по математике поведение обеих сторон в любом из вероятных, маловероятных и практически невероятных, но, тем не менее, предполагаемых обстоятельствами случаев.
— Здравствуй, братец! — Старик не стал скрывать свое обычное раздражение. «С чего бы вдруг?» Все и так знали, что его «ненависть» чуть сильнее необходимого, но, с другой стороны, давняя распря расцветала нынче новыми цветами.
«Чертополохом, — предположил Че. — Или терновником».
Впрочем, видеть и слышать этот их разговор не мог никто. Частная жизнь императора охранялась должным образом, и даже под взглядами тысячной толпы, император мог позволить себе много больше, чем кто-либо другой. Его право.
— Здравствуй, братец! — сказал император.
— Здравствуйте, брат! — вежливо ответил господин Че, не имевший привычки «расширять борозду без цели».
По древнему закону, от которого некуда не денешься, он являлся сводным братом императора, вторым человеком в империи, но при том не имел права обсуждать свое особое положение с людьми, не посвященными в «секрет для двоих».
— Дай угадаю! — Брюзгливо сказал император. — Ты хочешь меня о чем-то попросить?
— Ты же знаешь, — чуть улыбнулся в ответ Че, — я никогда не одалживаюсь.
— Уж лучше бы ты меня о чем-нибудь попросил!
— Тебе не повезло, — Че не хотел пережимать, но с братцем-императором по-другому не выходило.
— Хочешь станцевать «Моление». Я угадал?
— Со второй подсказки. — Разговор протекал по-свойски — на втором уровне выражения, но и то сказать, оба были не в восторге от своих «братьев». Однако оскомина еще не ненависть, и переходить на третий или, не дай бог, четвертый уровень представлялось поспешным.
— Пусть так, — оттопырил губу император. — С кем?
— Я женюсь, — любезно улыбнулся господин Че.
— Мне доложили, — отмахнулся император. — Но ты меня поймал. Значит, с ней?
— Это песня на два «мужских голоса», — не без злорадства напомнил Че.
— Уел! — Осклабился император. — Так с кем?
— С твоим приятелем Ё, — господин Че торжествовал, все получалось даже лучше, чем он рассчитывал.
— Хорошо, — вздохнул император, — я проведу ваш брачный обряд и подарю молодоженам что-нибудь роскошное. Планета? Крейсер? Бочка «Ледяного пламени»? Три бочки?
— Меня вполне устроят «Слезы Эйи».
— Ну, ты и жадная тварь! — вполне искренне восхитился император.
— Ты задолжал, я попросил, — открыто улыбнулся Че.
— Ладно! — Кивнул император. — «Слезы» твои. Иди и танцуй.
«Слезы Эйи» — одно из величайших сокровищ императорской казны: гарнитур, состоящий из диадемы, колье, тройных серег в каждое ухо, двух ручных и двух ножных парных браслетов и перстня. 171 голубой бриллиант и 61 сапфир небесно-голубого цвета на тончайшей паутине из платины и синего золота. Вес — 32 килограмма, но камни и работа такие, что захватывает дух, а «поднять и пронести» на себе три десятка килограммов Ши'йя Там'ра О была вполне в состоянии. Оно того стоило, и господин Че заранее предвкушал ее восторг.
«И свой, разумеется», — признал он, рисуя в воображении, нагую красавицу, купающуюся в лучах взошедших Че и Аче.
