Баг некоторое время блокировал его удары, уходя от нефритового жала. Сюцай казался неутомимым и по сравнению с тем, каким он был месяц назад, по мастерству стал просто ниндзей каким-то – он бросался на Бага вновь и вновь, и тот в конце концов был вынужден ответить жестким ударом в грудь, который поверг сюцая на песок дорожки. Но только на мгновение: Елюй тут же снова, как резиновый, вскочил и, размахивая своим оружием, прыгнул на Лобо.
Сюцай был симпатичен Багу. Кроме того, он явно был опиявлен и находился под воздействием, превратившим его в потерявшего разум безумца, с маниакальной настойчивостью тыкающего шпилькой в опытного бойца, способного, несмотря на скороспелые достижения Елюя в рукопашном бою («а ведь, верно, и это несообразно скорое развитие происходило под воздействием пиявочных укусов», – сообразил Баг), оборвать его попытки как минимум десятью способами. Юноша не владел собой. И не было в том его вины. Опять же, они находились на территории Храма Света Будды. Это, пожалуй, было самое важное. Видимо, сходные соображения руководили и Судьей Ди: кот ограничивался исключительно вразумляющим шипением.
Отступая под натиском сюцая, несколько ошеломленный поворотом событий, Баг уперся спиной в створку внутренних врат. До бесконечности это продолжаться не могло: в конце концов Елюй обо что-нибудь случайно поранится или сломает себе руку или ногу – вон как молотит кулаками; когда шпилька вонзилась в доски в полулокте от левого уха Бага, тот наконец решил, что приспела пора обездвижить юношу посредством легкого тычка в соответствующий нервный узел, и уже сложил потребным образом пальцы, как вдруг вторая створка врат распахнулась, и рядом с Багом и сюцаем во всей красе появился Хисм-улла.
Никак не ожидавший этого Елюй повернулся было к блаженному суфию, но волосатый кулак, монолитный, ровно цельнолитая пудовая гиря, уже описал в воздухе свою зловещую кривую, должную окончиться аккурат посреди темени юноши, и попугай Бабрак уже разразился хриплыми воплями касательно необходимости почитать Коран превыше прочих священных книг. Баг приготовился услышать глухой стук удара, но суфий в последний момент замедлил неумолимое, казалось бы, движение длани и возложил вдруг растопырившуюся пятерню сюцаю на голову, длинными крепкими пальцами обхватив его затылок.
Стоявший рядом Баг почувствовал, как от Хисм-уллы пошла теплая, ощутимая, но невидимая глазу волна; через мгновение сюцай обмяк и, закатив глаза, беззвучно рухнул на песок.
– Иншалла! – удовлетворенно каркнул Баб-рак и уселся на правое плечо Хисм-уллы, а тот, обернувшись к Багу, загадочно улыбнулся и молвил:
– Печать шайтана!
«Точно!.. – вдруг вспомнил Баг. – То же самое он мне и про Крюка говорил в участке! Печать шайтана».
Из кустов появился Судья Ди. Кот и попугай обменялись понимающими взглядами.
Из врат меж тем показались Да-бянь и Сяо-бянь, а за ними величественно выплыл великий наставник Баоши-цзы.
– Наставник! – Баг склонился в глубоком поклоне. Баоши-цзы с доброй улыбкой простер к нему руку:
– Приветствую тебя, сыне. – Слегка колыхнул бородой в сторону Да-бяня и Сяо-бяня, наготове стоявших поодаль. – Поднимите, отроки, заблудшее тело да занесите во двор!
Отроки за руки и за ноги подняли бесчувственного сюцая и унесли во врата.
– Мыслю, сыне, – Баоши-цзы обратился снова к Багу, – что медитация нынче наступит несколько позже обычного, ибо такова наша карма. Прими это безропотно и следуй за мной, ибо я поведу.
И Баоши-цзы исполненными достоинства, величавыми шагами двинулся следом за Да-бянем, Сяо-бянем и телом Елюя.
– Стопами шествуй! – глубокомысленно подбодрил Бага Хисм-улла, вслед за великим наставником скрываясь во вратах.
Баг переглянулся с Судьей Ди и, сопровождаемый котом, пошел за ними.
Апартаменты Багатура Лобо,
22-й день восьмого месяца, вторница,
ночь
– Извини, драг еч, что звоню тебе так поздно, но дело – безотлагательное. Канал у тебя закрыт, проверь? Горит огонек? Ага… А циферка какая высвечена? Ага. Да нет, ребенком я тебя не считаю. Я тебя очень хорошим человеком считаю. А хороший человек не всегда вспоминает, что в телефоне могут и скорпионы лишние висеть. Внимательно меня выслушай… Перво-наперво сообщаю тебе, что меня убили. Как-как… Очень просто: из кустов, рядом с Храмом Света Будды выскочил неизвестный в сером халате и нанес мне в спину несколько ножевых ранений, несовместимых с жизнью. Я упал на песчаную дорожку, ведущую к вратам, и в бурных конвульсиях, обливаясь кровью, покинул этот мир, устремившись на прием к Яньло-вану… Да, извини за некоторую красочность речи, извини, это нервное… Нет, с тобой не голодный дух разговаривает… Нет, я умер, ты правильно понял, но, с другой стороны, – и не умер. Это я, еч, я, Багатур Лобо… То есть, еч Богдан, для всех я умер, а для тебя живее всех живых. Да, ты прав… Именно… Именно тактический ход. Нет, нет, я не издеваюсь. Сейчас объясню. Ты слушай. Значит, так. Знаешь, где был наш сюцай Елюй? Ну вот когда мы с тобой его в розыск подавать собрались? Да. Так вот. Он побывал в гостях у некоего Великого Прозреца… Понятия не имею. Наверняка то ли Козюлькин, то ли Сусанин… Понимаешь, Елюй героем позарез хотел стать и немедленно свершить геройское деяние для блага Родины; Жанна твоя, ты рассказывал, – тоже страстьми обуреваема была… Ну да, ну да! Именно: эти все елюевы разговоры о геройстве, о русских, которых все обижают. Чуешь, еч? У Елюя свежие следы от пиявок на шее – там же, где и у других. Надо сказать, работает это здорово: парень на меня кидался, ровно тигр с перевала[53], мечтал меня сначала ножом зарезать, здоровенным, кстати, ножом, а потом – заколоть шпилькой от шапки. Я только и успевал уворачиваться, даже стукнул его пару раз, а он – хоть бы что. Так мы с ним долго прыгали, я вижу: Судья Ди уже драть сюцая изготовился, и тут появился Хисм-улла, я его вчера в храм отвез… хлоп ладонь на голову Елюю, тот – бряк, и на песочек упал. Лежит, скучает. Глаза закатил, дышит тихонечко – обморок. Этого, понятно, никто посторонний не видел, сюцай на меня уже внутри напал… Ну как… Да очень просто: выхожу я из повозки, а он тут как тут, хочу, мол, с вами в храм, драг еч. Я: пошли, говорю, в храм всем путь открыт. Мы и вошли. Тут наш сюцай как взбесился: отдай, говорит, книгу святую, меня, мол, Великий Прозрец послал за книгой, отдай, а не то порежу… Ну и начал резать. Честно говоря, если б он разговаривать не затеял, а перешел бы к делу сразу – мог и преуспеть. Никак я от него не ожидал, а шел он позади меня… Мог бы. Тогда б я тебе уж не позвонил… Остатки уважения ко мне, что ли, сквозь яд-дурман у него прорезались, что он сначала с просьбой обратился, – не знаю… Вот. Когда его Хисм-улла вырубил, пришел наставник Баоши-цзы и велел послушникам нести сюцая внутрь, а там уж твой отец Кукша поджидает. Они там, видно, не первый час были вместе – Баоши-цзы, Хисм-улла и Кукша. Как мне Кукша сказал, беседовали о нестроении в улусе, совет держали. Настало, мол, нестроение великое, и что делать надлежит – неведомо. Я так мыслю, еч, знаки им были, что творится злое дело великой важности… Так что Максим Крюк – он тоже под пиявкой, это уж теперь доподлинно ясно… Да потому, что мне еще вчера Хисм-улла в участке на него показал – и говорит: «Печать шайтана». И про Елюя то же самое. Печать, мол. Кукша это «в тенетах диаволовых» назвал. А потом попросту объяснил: бес вселился. Ну и вот. Собрались они втроем вокруг сюцая – а он бледненький такой лежит, глаза закатились – одни белки видны… собрались и стали по очереди на него руки возлагать. То Баоши-цзы мантру прочтет да и длань возложит, то Кукша помолится, перекрестится и лба его коснется. Один Хисм-улла просто стоит – глаза закрыл, руки на груди скрестил и стоит, только чего-то про себя гудит тихонько. И ведь ожил у них сюцай! Глаза открыл – нормальные вполне глаза, трезвые, только болезненные. Где я, говорит, что со мной? Кукша ему: ты во храме, сын мой, мы с тобою и оттого Бог с тобою, и, стало быть, все хорошо. Жить, мол, будешь долго и счастливо, но не сразу… И о чем-то духоподъемном разговор заводит. Я говорю, погодите, отцы, мне бы показания снять, дело-то государственной важности! Они так, знаешь, все трое подумали-подумали и кивнули разом, и Кукша спрашивает: поведай, сыне, кто тебя подучил драг еча Лобо убить? Кто тебе вложил ножик в руку? А Елюй: Великий Прозрец повелел. Если книгу не отдаст. Ну, тут уж я вступил: а что за книга? «Слово о полку Игореве». Эта книга в каждом книгохранилище, говорю, в каждой книжной лавке есть, что в ней особенного? Это, говорит таким слабым голосом Елюй, особая книга, не то «Слово», что в каждой лавке да в книжном шкапу, а другое – на которое Игоревичи молятся. Да вдобавок еще не то, что у Прозреца типографски где-то издано – то только для молитв, и, видать, именно его-то я в Асланiве и видел, представляешь, как расползлось? – а от руки переписанное, энергию переписчика в себя вобравшее, и, стало быть, на нем о будущем гадают. Великий Прозрец им объяснил – дескать, его с помощью магического куба читать нужно. Какие-такие Игоревичи? А те, которые стоят за всех русских духом, которые хотят справедливость восстановить, которые и есть настоящие герои. И тут у Елюя опять глазки стали закатываться. Я ему: а где этого Прозреца видеть-то можно? Хочу, мол, с ним побеседовать, очень интересный человек… Ну да, ну да, еще бы и ты не интересовался. А Елюй ко мне повернулся, весь трясется и говорит: это ведь я вашему коту драгоценному банку с пиявкой на шею-то надел, а было это в Москитово. Когда пиявку-то розовую ставили – обещали здоровье, силы, ясность разума, победу святого дела, а потом сквозь дрему слышу, Прозрец бормочет: полная покорность, вера лютая… То есть, похоже, пока пиявка розовая сосет человека или сразу после, над ним и надо успеть сотворить программный наговор – а человек этого уж не сознает. Но Елюй, ты понимаешь, еч, – ведь уже под пиявкой был, одного его оставили очухиваться после наговора, а он… оказалось, он – и впрямь герой. Превозмог, сообразил, что делать… Ну и случай счастливый, конечно, – кота с собой взял, когда к Прозрецу для окончательного просветления отправился. Ответственный сюцай, не оставил кота дома одного невесть на сколько времени, знал, что может вернуться нескоро… Уважаю мальчишку. Только уж слишком подвига захотел – вот и дал себя увлечь этим скорпионам… Значит, рассказал это все – и опять в обморок… Да, да, еч, именно в Москитово. Нет, не сказал точнее, не успел. Глазами поворочал – и все, закатились глазки… А я, честно говоря, поначалу-то сильно порадовался: думаю, вот ведь как легко и просто можно всех опиявленных обратно в разумение привести, вернуть к полноценной жизни… Привезти в храм, собрать отцов – и через полчаса наговора как не бывало. Там прямо и брякнул все это, радостный такой… Что ж вы, отцам говорю, жмите дальше, гоните, говорю, беса совсем, не видите разве, как человек мучается? Баоши-цзы на меня глянул с жалостью и слегка с недоумением: экий ты, мол, наивный, не ожидал. Суфий с попугаем только засмеялись. А Кукша посмотрел печально и говорит: «Бог – не кузня чудес. Изредка он чудеса являет, чтобы вразумить нас и наставить на путь истинный, но не для удобства нашего в мире сем, а для грядущего спасения в мире горнем. Он о душах наших печется, а о телах надлежит печься нам самим, никто за нас этого не сделает». Так-то… Естественно… А как иначе? Нужно какое-то противуядие срочно делать. Тут уж научники должны расстараться, кровь из носу… Так вот что, еч Богдан, я думаю. В завтрашних наших планах нужно кое-какие изменения произвести. Я ведь умер, правильно?.. Да, да, ты прав, ничего тут нет правильного. Правильно то, что Прозрец этот будет думать, что сюцай меня зарезал и лежу я сейчас на холодке в морге Управления, тихий и остывший. Знаешь, как это было у Аи Ни-кэ: «Его косточки сухие будет дождик омывать, его глазки голубые будет курочка клевать»… Ну ладно, ладно. Нервное это, говорю же. Все ж не каждый день на меня сосед-приятель, ученик почти что, с ножом бросается… Да. Ну вот: нет меня. Выведен из строя. И ему, Прозрецу, заботы меньше. Я тут договорился, чтобы по радио сейчас прошло сообщение о моей неожиданной смерти от руки подлого подданного, который с места происшествия скрылся, минут через пятнадцать можешь включить… Да какие шутки, еч! Тактика. Вот. А завтра с утра пораньше, на случай, если наш Прозрец и Игоревичи его радио не слушают, покажут это сообщение в новостях по телевидению. Мой портрет и все такое… Это уж он точно увидит. И успокоится, станет Елюя ждать, когда тот отнятое у меня святое писание обратно водворит. Ты немного поскорби: создай видимость печальной деятельности, похлопочи, выйди из дому утром с трагическим лицом, у тебя грусть хорошо получается, прям сама собой, я-то знаю… Да не издеваюсь! Просто достоверно все должно быть! Если Прозрец почует что, мы их гнезда скорпионьего век не разорим, все концы – раз и в воду, благо залив-то рядом. Я на тебя, еч, надеюсь. И Жанне скажи: коли позвонит кто незнакомый, пусть имеет в виду, что меня убили и у вас горе, ладно? Ну вот… Ты похлопочи пару часиков, в Управление съезди зачем-нибудь, а к десяти утра подъезжай в Москитово, к лечебнице. Только лучше бы тебе там внезапно объявиться, как снег на голову. Психологически надежней. Так что сделай пару кругов на своем «хиусе», убедись, что за тобой не едут, и кати не по Прибрежному, а от Дубравино зайди. Нет, драться тебе не придется. Что ж я, не понимаю? Твоя сила не в руках… Причину своего посещения ты уж сам придумай. Оттяни их там на себя, всех возможных Прозрецов. А я зайду с тыла, пригляжусь тихонько, пока Козюлькин в лечебнице с тобою беседует, – что там у него и как… То, что я умер и ты один остался, нам тут сильно на руку сыграет – они все вокруг тебя запляшут. Только нам время выдерживать нужно очень точно. Ты – к ним, они – к тебе, я – к нему в дом. Да. Нам главное что? Кто Прозрец? Сусанин? Козюлькин? Потом другое. Первое – где питомник, второе – где наговоры творят, третье – кого обработать успели, особенно из соборных бояр. Учет пациентов, побывавших в лечебнице, у них же ведется? Лечение – дело личное, а уж особые списки наш Прозрец хранит под замком, если они есть, конечно… Во-от… А все, кто там лечился, могут оказаться запрограммированными. Все. Конечно, кошмар, еще какой кошмар. Подозревать придется всех, а как проверять – может, отцы и знают, а я нет… Договорились? Ну и хорошо… Да, да, и тебе спокойной. Хотя, какое тут, к Яньло, спокойствие… Что? Конечно, я позвоню Стасе, что ты! Жанне поклон передай. До завтра.
