– Ну?- тяжелым голосом спросил Сережа. Видно было, что ему уже трудновато дышать, и он даже слегка сипел.
– Допустим, позвонишь ты своим ребятам в Питер. И допустим, нас там встретят соответствующие люди,- даже если я не успею сойти в Бологом, чего ты предусмотреть не можешь. И чего эти люди со мной сделают? Тут же через час будет два трупа, голуба моя. На хрена мне жить после всего? Ты что, не видел – я ведь тоже пил. Всё по-честному.
Сережа застыл и, кажется, не очень понимал человеческую речь. Коробов пощелкал пальцами у него перед носом.
– Спокойно, спокойно, Серый. Сосредоточься. Ты минут через десять отрубишься, надо торопиться. Я хочу, чтобы ты понял. Я не собираюсь убивать тебя одного, всосал? Мы оба тут будем лежать, молочные братья. Знаешь, что такое молочные братья? Это когда оба одну трахают, такое выражение. Я устал от ее вранья, ты понял? У меня в жизни, кроме нее, ничего не было. И если такая, как она, может с таким, как ты,- это означает конец мира, понял меня, Сережа? Поэтому я не буду жить, Сережа. Я не хочу заметать следы, плутать, бегать, вздрагивать от звонков. Понял? Но допустить, чтобы я умер, а ты жил, я тоже не могу, Сережа. Невозможно уходить из мира и оставлять тебя его хозяином. Поэтому я здесь, Сережа. А в Питер мне не надо, мне там остановиться негде.
До Сережи доходило. Он наверняка уже прислушивался к себе и ощущал, как холод медленно поднимается по ногам.
В дверь купе постучали.
– Без глупостей, Сережа,- предупредил Коробов.- Да, войдите!
– Десерта не желаете?- осклабясь, спросил халдей. В трактире такой слуга назывался поповой. Самое оно, к нашей-то половой крейцеровой сонате.- Имеется бланманже «После бала»…
– С кровью, что ли?- спросил Коробов.
– Что-с?- переспросил халдей.
– А десерта «Воскресение» предложить не можете?
– Нет-с,- огорченно ответил половой.- Еще не придумали-с.
– Это правильно,- кивнул Коробов.- Никакого воскресения не бывает. Идите, любезный, я вас позову, если надо будет. Вот вам «Фальшивый купон».
Половой благодарно принял чаевые. Дверь мягко закрылась.
– А противоядия я никакого не пил, Сережа,- упреждая нехитрую догадку попутчика, сказал Коробов.- Потому что противоядия нет. Ты про батрахотоксин слышал? Сильней кураре, ты что. Выделяется из кожи колумбийской лягушки кокои. В Москве достать не проблема. Есть на Птичьем рынке специалист.
– А вот это прокол,- неожиданно спокойно сказал Сережа.
– В смысле?- насторожился уже Коробов.
– Птичий рынок снесен. Там теперь Калитниковский зооцентр. Москву знать надо, Константин Николаевич, вот что я вам скажу.
Коробов надолго замолчал.
– Нет, я все понимаю, конечно,- сказал Сережа, закуривая.- Вы не против, я покурю? Нас в купе двое, потом проветрим… Все понимаю: Питер, все дела. До знания московских реалий не снисходим. Но если уж вы решили разыграть такой финт, надо как-то, я не знаю, готовиться, что ли. И потом, главный прокол питерских знаете в чем? Высокомерие непростительное. Как ваши к нам понаехали, я сразу заметил. Они же думают, что мы все лохи. «Звездных лабиринтов» не читаем, про «Зеленую смерть» не слышали, «Долину охранителей» в глаза не видали…
Коробов был польщен. Он не предполагал, что его читают менеджеры «Бим-бим-дона».
– Я же сразу просек,- улыбался Сережа.- Ну, думаю, автограф попросить – скучно. Замучали его небось этими автографами. Это вы на «Путника», что ли, ездили?
«Путником», в честь известной трилогии Лукьяшкина, назывался ежегодный подмосковный конгресс фантастов, на котором Коробов и получил от фанов бутылку «Хеннесси». Сам он обычно таких дорогих напитков не покупал.
– На «Путника»,- кивнул он.
– Я в этом году не сумел,- огорченно сказал Сережа.- А так-то я фан со стажем. Если б не вы, я бы по жизни ничего не добился. Топ-менеджеру главное что? Топ-менеджеру главное – полет фантазии. А у вас это дело поставлено.
– Вот ты какой, постоянный читатель,- с тоской сказал Коробов.
– Ага!- не почувствовал иронии Сережа.- Ну, думаю, этот сейчас чего-нибудь учудит! И точно. Как вы Колей представились, так я все и понял. Ох, думаю, сейчас поиграем! Такой автограф получил – лучше не бывает.
– А малыш, конечно, жена,- кивнул фантаст.
– Нет,- грустно сказал Сережа.- Про малыша все правда. Если бы придумывать, я бы посмешней придумал.
– Грустно.
– Да чего грустного… А ничего я вам подыграл, да? В рассказ какой-нибудь вставите!
– Вставлю,- сказал Коробов.
– А теперь нормального попьем,- сказал Сережа, доставая бутылку «Мартеля». Он нажал кнопку и вызвал халдея.- Слышь, молодой человек! Принеси нам еще этих… «Толстовских». А чего у вас там из холодных закусок?
– Салат «Семейное счастие»,- осклабился халдей.
– Ну, тащи,- разрешил Сережа.- Хоть в виде салата на него посмотреть…
В мужском вагоне Крохин ехал впервые. Этого нововведения он не понимал. То есть на самом деле оно было, конечно, в русле всего происходящего, только очень уж как по писаному все происходило. Как будто всей страной разыгрывали дурацкую пьесу, напряженно делая вид, что принимают ее всерьез. Простите, но тут у нас написано «диктатура». Значит, сейчас будет немножко диктатура. Не всерьез, а так, понарошку: закроем это, запретим то и введем раздельное обучение. До него, правда, пока не доходило, хотя отдельные голоса в его пользу раздавались уже года два; ограничились пока основами православной культуры. Но раздельные вагоны уже ввели – пока, конечно, в порядке эксперимента, на избранных направлениях… Крохин ехал как раз в избранном направлении, в славный город Казань, где у него была большая любовь. В Москве, само собой, у него оставалась жена – все как положено; вообще эта коллизия – одна там, другая тут,- была очень под стать вернувшемуся двоемыслию. Сколько Крохин ни выслушивал чужих историй, у всех было то же самое, и даже таксист, подвозивший его к трем вокзалам, успел рассказать ему о сходной ситуации. Он был парашютист-любитель, в клубе летал с любовницей, а дома ползал с женой. Сплошной разврат, в самом деле. Пора вводить раздельные самолеты.
Никаких внятных объяснений по поводу раздельных вагонов железнодорожное начальство не давало. Разве что самые общие: женщинам неудобно при мужчинах переодеваться, мужчинам неудобно при женщинах выпивать… В этом разделении на мужское и женское было что-то омерзительно имперское, очень характерное для государственных заморозков: четкая определенность, свои там, чужие тут. Сплошные антагонизмы: с Западом, с буржуями, с внутренними врагами, теперь вот и с женщинами. Мужчина должен быть мужчинским: защитник Родины, охотник, спортсмен, любитель поговорить о гоночных автомобилях, о рыбалке, в крайнем случае о бабах. Крохин ненавидел все это до рвотных спазмов. Он вообще очень любил женщин, а в мужском обществе скисал – не потому, что и детстве страдал от дефицита мужского воспитания, и даже не потому, что его били одноклассники. Никто его не бил, и отец у него наличествовал, а просто Крохин терпеть не мог доминирования, которым мужчины в России занимались непрерывно. Нормальная практика для замкнутых несвободных сообществ, Крохин как дипломированный социолог отлично это понимал. Женщины вносили в такие сообщества нежелательную разрядку. Мужчины без женщин тут же начинали стремиться к максимальной отвратительности, и самый гнусный немедленно становился лидером. Сейчас Крохину предстояло провести девять часов в замкнутом мужском коллективе, в принудительном сообществе четырехместного купе скорого поезда Москва-Новосибирск, и он заранее ненавидел попутчиков.
