— С чего ты взяла? — поразился Калинов.
— Мне так кажется.
Однако, сказал себе Калинов. Может, она еще и мысли читает?.. Может, на нее и дисивер не действует?
Он огляделся. Все сидящие в круге были молодыми людьми примерно одинакового возраста — лет шестнадцати-восемнадцати. Парни были одеты разнообразно — от сетчатых комбинезонов до легких туник, на девчонках короткие открытые непрозрачные сарафаны. Никто друг с другом не разговаривал, все молча уставились в костер, словно там что-то происходило. Наверное, искали саламандр…
— Не вертись! — прошептала Вита. — Ты всем мешаешь!
— А что они делают?
— Потом расскажу…
Калинов тоже стал смотреть в костер. Но сколько он туда ни смотрел, ничего особенного там не увидел. Обычные горящие сучья, блеклые языки пламени, взметающиеся искры.
Вдруг все зашевелились, заговорили. Сидящий напротив Игорь Крылов кивнул Калинову, как старому знакомому. Сегодня он не казался таким злым и противным, как вчера в лесу.
— Что? — шепотом спросил Калинов у Виты.
Вита рассмеялась, и вновь зазвенели хрустальные колокольчики.
— Можно говорить громко, — сказала она. — Больше никому не помешаешь.
— А что было?
— Мы придумали дэй-дрим.
— И что теперь?
— Увидишь!.. Какой ты нетерпеливый!
— А я хотел охоту на тиранозавра, — громко сказал высокий белобрысый юнец, одетый в тигровую шкуру. — Представляете, море крови!
— Тебе бы везде море крови, — сказала Вита. — Дай волю, ты бы весь мир в море крови превратил.
— Брось ты с ним, Витяшка, — сказала невысокая черноволосая девушка. — Его дэй-дрим еще никогда не выигрывал.
Белобрысый прищурился.
— А я не теряю надежды, голубушки, — сказал он надменно. — Рано или поздно это произойдет.
— К сожалению, Аля, он прав, — сказала Вита маленькой брюнетке. — И когда это произойдет, я уйду и больше не вернусь. Уж лучше сидеть дома!..
Белобрысый сжал кулаки.
— Вот и катись домой! — зло крикнул он. — Пусть тебе мамочка розовым платочком сопли вытрет, лахудра рыжая! А мы уж как-нибудь без тебя, по-мужски…
— Сидел бы ты, мужчина! — сказал Калинов. — Научись сначала женщин уважать… «Мы»… «по-мужски»… Тоже мне, витязь в тигровой шкуре!
Белобрысый стремительно вскочил на ноги. Калинов усмехнулся и тоже поднялся с травы.
— Это еще кто тут голос подает? — сказал белобрысый. — Кому надоело ходить здоровым и невредимым? — Он смерил Калинова с ног до головы уничтожающим взглядом. — Детка, я же из тебя киселек сделаю, с хлебушком скушаю. — Он подошел к Калинову, навис над ним и брезгливо взял его двумя пальцами за кончик носа. — Остынь, мальчик, а то сейчас пар сзади повалит!..
И тут Калинов ударил его, ударил коротко, без замаха, даже не ударил — ткнул ладонью правой руки, и белобрысый вдруг переломился пополам, словно сдвинули друг к другу ножки циркуля, и повалился на бок. На лице у него появилось выражение неподдельного изумления, глаза закрылись. Как будто человек прилег на минутку отдохнуть.
— Ты убил его? — с испугом воскликнула черненькая Аля.
— Да нет, — сказал Калинов. — Таким ударом не убьешь… Так, успокоил слегка. — Он коротко взглянул на Виту.
Вита презрительно смотрела на лежащего белобрысого.
— Не хочу я его здесь больше видеть, — сказала она с отвращением и вопросительно посмотрела на окружающих.
И вдруг белобрысый исчез, словно его здесь и не было. Только послышался негромкий шелест, будто ветерок кубарем прокатился по травке. Калинов застыл.
— Спасибо, друзья! — Вита потерла пальцами виски.
— Не за что, — сказал курчавый парень в тунике и сандалиях. По-моему, этот тип и так уж всем надоел. Стоило его еще раньше выставить. — Он подошел к Калинову и потрепал его по плечу. — А ты ничего, новенький! Эко ты его! Я бы с тобой в разведку пошел… Клод. — Он подал Калинову руку.
— Саша, — сказал Калинов. — Куда он делся?
— Вампир-то?.. Отправился домой. Больше он не появится. По крайней мере, пока мы здесь.
И тут вдруг затрещало, как будто кто-то быстро-быстро заколотил палкой по дереву. Калинова сбили с ног, он сунулся носом в траву и чуть не захлебнулся, вздохнув, потому что вместо травы под ним оказалась грязь, какая-то липкая жижа, и от жижи этой так отвратительно пахло, что его чуть не стошнило. И солнца уже не было на небе, а была черная беззвездная ночь, и сверху сеялся мелкий холодный дождик, мгновенно пробравшийся за воротник кольчуги и растекшийся по спине маленькими ручейками, а может, это был и не дождь вовсе, а холодный пот, потому что, кажется, их все-таки ждали. Во всяком случае, круглые пальцы прожекторов плясали по равнине, и каждый раз, когда они приближались, приходилось въезжать носом в вонючую грязь. И не шевелиться.
А потом опять затрещало, и высоко над головами визгливо прочирикали пули. Стреляли с вышки, которая приткнулась к колючей проволоке справа, приземистая и раскоряченная, словно табуретка на кривых ножках. Самонадеянные строители поставили ее по эту сторону ограждения… Впрочем, с какой стати они должны были опасаться нападения извне?
— Замрите! — негромко скомандовал Клод.
Они замерли. И, лежа в липкой жиже, дождались, пока успокоится охрана. Пулеметчики перестали палить в белый свет. Лучи прожекторов поплясали-поплясали, тупо уткнулись в тяжелый столб дыма, повисший над крематорием, и погасли. Где-то коротко тявкнула собака. От сторожевой вышки донеслись звуки волынки, наигрывающей какой-то до одурения знакомый, но неузнаваемый мотив. Ветер принес издалека обрывки заунывного колокольного звона.
На вышке вдруг загоготали, и грубый голос прошелся насчет штанов какого-то Диего, которые теперь, кажется, потребуют основательной стирки… Тоже мне, доблестный лейб-гвардеец, переполошил весь лагерь, где только таких нарожали, ублюдков?.. Хорошо, что комендант нализался, как свинья, и дрыхнет, и будет дрыхнуть до утра, а то не избежать бы тебе, тварь болотная, карцера в половину роста…
— Вперед! — шепотом скомандовал Клод.
Они поползли. Каждый к своей цели. Калинов к сторожевой вышке справа, Игорь — к такой же вышке — слева. Клод, Вита и Аля тянули мешок с зарядами, чтобы несколькими взрывами пробить проход в рядах колючей проволоки. За ними подтягивались арбалетчики, чтобы, когда грохнут взрывы и пулеметы будут нейтрализованы, рвануться в проход и успеть добежать до казармы прежде, чем гвардейцы успеют прийти в себя. И быстро и хладнокровно засыпать их стрелами…
А оставшихся в живых офицеров, думал Калинов, мы повесим в воротах лагеря — прямо под транспарантом «Боже! Прости нам грехи наши!», — и они будут болтаться в веревочных петлях, которые они приготовили для нас, жирные борова в оранжевых мундирах, густо пахнущие заморским одеколоном, а мы с удовлетворением будем думать о том, что этим, по крайней мере, грешить уже не доведется… Вот только куда мы денем всю эту ораву освобожденных уродов в истлевших комбинезонах? Куда мы денем всех гниющих заживо, слепых от радиационных ожогов полутрупов, подумал он и тут же отбросил эту мысль, потому что мысль была не из тех, с которыми ходят на колючую проволоку.
