Лев Аскеров - Приговоренные

— Я чувствую себя убийцей, Мастер. Да что значит, чувствую…

— Hе кори себя, — остановил его Верный. — Только ответь ты действовал по версии или спонтанно?

— Hе знаю. Признаться, одна мысль было появилась, но я, к сожалению, ее тут же потерял. Однако она, я точно знаю, не имела к моим действиям никакого отношения. Просто мне подумалось, что если те, кто убивал тоже ощутят физическую боль и горе от потери близких, то впредь они не станут так поступать. Станут лучше, чем были…

— Пробовали! — перебил его Верный. — То есть, на первых порах мы предпринимали такую попытку. Они становятся хуже… Нам надо было вас предупредить.

— Да, — наученный горьким опытом, соглашается Пытливый. — Как ни банально это звучит, но зло порождает зло. Ненависть становится обвальной. Так они и перебить друг друга могут.

— В том-то вся и заковыка. Казалось бы, едва вылупились. Только вышли из-под тепличной оболочки и тотчас же принялись рубить себя под корень.

— Процесс самоуничтожения? — спросил Пытливый.

Мастер пожал плечами.

— Hе думаю.

— Может, для приобретения позитивных качеств это естесственный ход развития? — предположил слушатель.

Спросил и поймал себя на том, что говорит словами из учебника. Это ему не понравилось. Оно могло не понравиться и Верному. Мол, прилежный школяр зазубрил азбучные истины и шпарит их себе с умным видом. Хоть придумал бы что-нибудь свое.

Успокаивало лишь то, что эта учебная монография под названием «Возникновение и развитие жизни» представляла из себя сорок увесистых томов из ста восьмидесяти книг. Кроме того, на факультете «Программирование жизни», который некогда заканчивал Верный, он изучался в неполном объеме. Во всяком случае, раздел «Иллюзорность бесконечности», где излагалась та истина, что он вложил в вопрос, Мастер изучал в усеченном виде. А вот он, Пытливый, по этому разделу сдавал экзамен. И многое еще было свежо в памяти.

А память у него была отменная. Прямо-таки фотографическая. И он мысленно и с большим тщанием листал страницы пособия, чтобы отыскать строчки, которые были бы сейчас кстати. И нашел. Это был целый абзац из Введения, предваряющего раздел «Иллюзорность бесконечности».

… «Миры — живой организм. Равно, как и существа, населяющие их. Особенно мыслящие.

Нам хорошо известна зависимость последних от среды Пространства-Времени, то есть от миров в которые они помещены, а также взаимовлияние одного на другое. (Это подробно рассматривалось в третьей книге „Вопросы вечности миров и разума“.) И подходя к изучению бесконечности мироздания рекомендуется исходить именно из этого фактора. Ибо, как любому организму, Мирам свойственны естественные „начало“ и „конец“.

Они развиваются, совершенствуются и имеют способность к самосовершенствованию. Им присущ процесс деградации, так называемого, старения, и всевозможных патологий, выражающихся в катаклизмах, которые, как мы далее убедимся, вполне диагностируемы, а стало быть, управляемы…

Повторимся: распад Мира более сложен, нежели прекращение жизнедеятельности любой живой особи — вообще, и разумной, в частности. Для последних акт кончины тот же катаклизм. Микрокатастрофа… Однако, между этими двумя явлениями „конца“ существует одна общая особенность. И разумная особь и живая конструкция Мира содержат в себе механизм самоуничтожения. В обоих случаях процессы, возбуждающие этот механизм, как правило, подконтрольны, так как признаки их протекают, отнюдь не скрытно и катализаторы в подавляющем большинстве своем узнаваемы…»

Напряжение с каким Пытливый вспоминал этот текст не прошло незамеченным.

— У тебя такой вид, — пристально всматриваясь в него, засмеялся Верный, — словно ты в каменоломне рубишь гранит.

— Так оно и есть, — согласился Пытливый.

— Дерзай, — поощрил Мастер.

Пытливый замолчал, а потом, вероятно, покопавшись в своей «каменоломне» спросил:

— Мастер-Верный, скажите пожалуйста, а как они ведут себя на Промежуточных? Вы наверняка проверяли это. Верный покачал головой.

— Ты забросал меня своими «камушками». Все вы любознательны и я боюсь ваша практика пройдет под знаком викторины. Поэтому мы сделаем так. Разрешим вам пользоваться видеозаписями всего того, что мы делали, что предпринимали, какие аспекты рассматривали, какие проводили эксперименты и так далее. Если что упустили или недосмотрели — подскажете.

Мастер на какое-то мгновение умолк, а затем не без лукавинки добавил:

— Подскажете в виде «камушков». То бишь, вопросиков…

Hо мы надеемся, вы все-таки сможете разглядеть и, если не назвать, то, во всяком случае, намекнуть на причину происходящего с людьми… Искренне надеемся. Пытливый развел руками и, отыскав глазами Камею, направился к ней. Она сидела на пенечке и, как ни странно, одна. Обычно Дрема такие оказии не упускал. Стоило Пытливому замешкаться, как Дрема оказывался тут как тут. Начинал что-то нашептывать ей, а она заинтересованно слушала и очень уж тепло реагировала. Выглядели они в такие минуты задушевной парочкой, которая никак не может наворковаться, и которой наплевать, есть люди рядом или нет их…

Так, наверное, казалось только ему, Пытливому. Скорее всего от ревности. Потому что стоило ему подойти к ним, как Камея брала его за руку и уже не отпускала от себя. И она не требовала от Пытливого занимать ее разговорами. Им и без них было хорошо.

А тут она одна. Дрема, правда, находился неподалеку. Всего в нескольких шагах. Примяв высокую траву, он полулежал и мечтательно глядя перед собой, жевал кончик длинного сухого стебелька.

Отрешенные от сего мира глаза его были полны сострадания к кому-то. Они, вероятно, видели чью-то боль. Она жалила ему сердце. Он чуть не плакал. Hо это было не насилие кого-то над кем-то. Это было что-то другое. Что-то личное. И Пытливому страсть как захотелось подсмотреть. Сделать это, имея нимб, не представляло труда. Потом он, правда клял себя за столь низкое вероломство. Hо то — потом.

А в тот момент, ничтоже сумнящеся, бесцеремонно, легким давлением мысли он вторгся в Дремин мир. И тотчас же увидел его печаль. Ею была земляночка. Певунья. Она сидела на пороге своей хибарки и неотрывно, с раздирающей душу тоской, смотрела в звездное небо. И на громадный шар яркой луны. А на луне, как в тигле, золотом восторга плавились Дремины глаза. И ломкий золотистый поток света, струившийся из лунной чаши, с нежной дрожью обнимал девушку…

То была Дремина любовь. Она была сильнее его любви к Камее.

Пытливый поспешно, словно отпрянув от замочной скважины, отключился от Дреминого нимбового поля. Теперь он мог быть спокоен за Камею, которая, кстати, как и Дрема плавала в омуте минора. Ее же милая грусть, навеянная волшебным пением земляночки, была о маме, об отце и о нем, Пытливом.