– Кто хочет походить по площади, походит по городской, – сказал Верлибр. – По первому этажу, в конце концов, можно гулять. Он большой. Хватит на всех. Чересчур любопытных можно будет в подвал отвести.
– Там рысь, – сказала Элоиза.
– Вот и хорошо. На рысь заодно посмотрят.
– Она живая!
– Тем более. То есть как это живая? Кто оживил? Федул Сергеевич, вы?
– Наверное. Он всех их оживляет. Вова Сергеевич убьет, а он оживляет. У него там чан с живой водой.
Я с недоумением слушал их речи. Видимо, у музейных работников после энного количества грамм на грудь фантазии начинают размножаться со скоростью бактерий.
– Я там ко Дню открытых дверей выделила подарки сотрудникам музея, – вспомнила Салтычиха. – Мужчинам по пакетику гвоздей и шурупов, рулетку в придачу, а женщинам в основном небольшие отрезы на платье. Я уже списала всё на открытую выставку. Вы не возражаете, Павел Петрович?
– Ладно, пьем по последней и расходимся, – сказал Верлибр. – Первый час уже. Не забыли, завтра собираемся у меня в десять часов по предстоящему Дню. За отгул.
Последними уходили женщины. Они ждали от меня действий, но я им сказал слова:
– До свидания. Очень приятно было познакомиться.
Элоиза прибирала в комнате и, казалось, не обращала на меня внимания. Я потоптался в прихожей, кашлянул.
– Ну я пошел.
– А ты куда? – спросила она меня. – Уже все электрички ушли. Оставайся. Помоги стол оттащить… И вообще, – сказала она через пять минут, – если хочешь, оставайся у меня. Этим мы никого не удивим, да и никто этому не удивится.
Спать будешь на раскладушке…
– Спать будешь на раскладушке, – Элоиза вытащила раскладушку из-за шкафа. – Что?
– Нет, ничего. Хорошо. Люблю спать на раскладушке.
Видно, я вымотался за рабочую неделю и тут же уснул.
Разбудил меня рев. Ревел вернувшийся с дачи Шувалов. Он был огромен и волосат. Мне вначале показалось, что я оказался на одной поляне с гориллой в лесах Экваториальной Африки. Сердце мое со сна страшно колотилось.
– А-а! – бегал по квартире Шувалов и ронял на пол шкафы. – Тебя оставь на день, так ты тут же приведешь в дом нового кобеля!
А может, он и не горилла, а натуральный кабан? Странно, скажи» свинья» – понятно, розовая толстая самка, а скажи «кабан» – дикий черный самец.
Было два часа ночи. Самое время для параллелей.
– Простите, – подал я голос. – Мне не нравится, когда при мне говорят обо мне в третьем лице, тогда как я тут гость, лицо священное. И я отнюдь не кобель. Директор Верлибр прочит мне высокую должность.
– Мне! Обо мне! О тебе, о тебе! Священное лицо он! Это мы еще посмотрим, какое оно у тебя, твое лицо! Сейчас кое-что оторвем и подсократим твою святость! А о Верлибре вообще помолчи! У меня на него аллергия!
Свалив все шкафы на пол, Шувалов уселся напротив меня. Он сверлил меня маленькими злыми глазками. В них я не видел великодушия. Табурета не было видно под ним. Руки его были толще моих ног. Я продолжал лежать на раскладушке. Я понял, что всё равно, встану я или не встану, придется снова лечь. Не на раскладушку, так на пол, как очередному шкафу.
– Сигареточки не найдется? – откашлялся я.
– Какую предпочитаете? – спросил Шувалов. – «Мальборо»? «Парламент» с угольным фильтром?
– «Приму», если не затруднит.
– «Приму» не затруднит.
– Замечательные сигареты! – я закашлялся. – У вас хороший вкус!
– Тонкий! – уточнил Шувалов, выпуская изо рта густой дым.
– Вот дурни! – Элоиза сидела в кресле с газетой и качала головой. – Выйдите в лоджию и там смолите эту гадость! «Парламент»!
– Парламент, да, вот где гадость. Обе палаты. Выйдем, – потянул меня за руку Шувалов.
Лоджия была заставлена пустыми банками, в углу валялась старая обувь. На ней дрых перс Арамис. Мы облокотились о перила и закурили.
– А ты ничего, – одобрил мое поведение Шувалов. – Не дергаешься. Не люблю, кто дергается. Чего дергаться? Лучше застыть. Змеи – мудрые твари. Застынет, глазом не поведет. Хоть сутки будет в одну точку глядеть.
– Я ловил змей в Туркмении, – сказал я и зевнул.
– Змеелов?
– Он самый. – Я припомнил кое-какие азы из жизни змей и правил их ловли.
Шувалов обнял меня, от чего у меня согнулись ноги в коленях, и стал рассказывать, как в последний раз он ловил змей для зоопарка. Я поддакивал, где мог, и такой подробностью, что в Туркмении земля от соли покрывается местами белесой коркой, а весной среди маков ползают черепашки, исторг из его глаз слезы. Видимо, лучшие его годы были связаны с Туркменией, хотя ничего хорошего о ней он мне не рассказал. Незаметно пролетело два часа. У меня уже не держалась прямо голова.
– Рад был познакомиться, – сказал Шувалов. – А это я шумел так, для острастки. Не на нее. На нее вообще бесполезно шуметь. Тебя думал попугать. А с ней мы вообще уже два года как врозь. Ну поехал на дачу, за дрелью приезжал. Ты тут помоги Эльке шкафы обратно на ноги поставить. Извинись за меня. Ну, пока. Чао, бамбино! Да, если нижние соседи будут возникать, спусти их еще ниже.
Элоиза спала. Я растянулся на раскладушке и тут же уснул.
Утром Элоиза растормошила меня…
Утром Элоиза растормошила меня, напоила чаем, и под руку мы пошли с ней к музею.
Несмотря на то что локтем я чувствовал рядом с собой женщину, чем-то ставшую мне близкой, сказавшую вдруг:«Если хочешь, оставайся у меня», чувствовал я себя прескверно, будто и не самим собой. Во мне, казалось, сидит еще один, страшно уставший и разуверившийся во всем на свете человек. Час сна до Шувалова и несколько часов после него только усилили мою тревогу. Не то чтобы грядущее виделось мне ненадежным и зыбким, а не было спокойствия в дне сегодняшнем. Я понял причину тревоги. Если бы Элоиза сказала: «Я хочу, чтобы ты остался со мной», тревоги не было бы.
– Это ты хорошо сделал, – сказала Элоиза. – Хорошо, что не приставал ко мне. И хорошо, что по-мирному с Шуваловым разошлись. По-другому с ним трудно разойтись.
– Хорошо, что я сошелся с тобой. Салтычиха, правда, уверяет, что еще лучше будет, когда ты и меня сошлешь на дачу, как Шувалова.
– Это лучше ей без мужика. Мне – не знаю. Тебе-то чего лучше? Со мной у тебя и крыша и корм.
– С тобой у меня полный попкорн, – согласился я. – И крыша на месте.
– Я хочу с тобой начистоту. Недельку-другую выждем. Если всё будет в порядке, начнем с тобой жить.
– Семьей?
– Это как сподобит Господь!
Элоиза, кажется, впервые произнесла это слово. Оно обнадеживало. Вот только на что?
– Шувалов больше не будет нас доставать. Мы-то с ним уж третий год как врозь живем. Так, заглянет иногда, подурачится. Хохмач.
