— Слушай, я вспомнила!
— Что вспомнила?
— Вспомнила, кто ты.
— И кто я?
— Я читала про такую собаку с пятью лапами. Пес Пиздец. Он спит среди снегов, а когда на Русь слетаются супостаты, просыпается и всем им наступает… Точно. И еще вроде бы в северных мифах его называют «Гарм». Ты не слышал? Нордический проект — это твой профиль.
— Нет, — сказал он. — Не слышал. Интересно. Говори.
— Такой жуткий пес, двойник волка Фенрира. Ярко себя проявит во время Рагнарека. А пока сторожит дом мертвых.
— Какая еще информация?
— Что-то такое смутное… Типа он должен подглядеть, как мужчины делают огонь, и передать секрет женщинам…
— Отказать, — буркнул он. — Что еще?
— Это все, что я помню.
— И какие здесь практические следствия?
— Насчет Гарма не знаю. Это тебе надо в Исландию ехать консультироваться. А вот насчет Пиздеца… Попробуй чему-нибудь наступить.
Я сказала это в шутку, но он отнесся к моим словам совершенно серьезно.
— Чему?
Его серьезность вдруг передалась мне. Я обвела глазами окружающее пространство. Ноутбук? Нет. Электрочайник? Нет. Лампочка?
— Попробуй наступить лампочке, — сказала я.
Прошла секунда. Вдруг лампочка ярко вспыхнула голубоватым огоньком и погасла. Наступила темнота, но сфотографированная сетчаткой спираль еще несколько секунд освещала мой внутренний мир эхом угасшего света. Когда этот отпечаток стерся, темнота сделалась полной. Я встала, нашарила фонарик на деревянном ящике, который служил нам вместо стола, и включила его. Кроме меня, в комнате никого не было.
*
Он не приходил двое суток. Я извелась от тревоги и неопределенности. Но когда он вошел, я не сказала ему ни слова упрека. Увидеть на его лице улыбку оказалось достаточной наградой за все мои переживания. Прав был Чехов: женская душа по своей природе — пустой сосуд, который заполняют печали и радости любимого.
— Ну как? Рассказывай!
— Чего тут рассказывать, — сказал он. — Тут надо показывать.
— Научился?
Он кивнул.
— И чему ты можешь наступить?
— А всему, — сказал он.
— Всему-всему?
Он снова кивнул.
— И мне?
— Ну разве что ты очень попросишь.
— А самому себе можешь?
Он как-то странно хмыкнул.
— Это я сделал в первую очередь. Сразу после лампочки. Иначе какой я Пиздец?
Я была заинтригована и даже немного испугана — ведь речь шла о серьезном метафизическом акте.
— А какой ты Пиздец? — спросила я тихим от уважения голосом.
— Полный, — ответил он.
В эту минуту он дышал такой романтической силой и тайной, что я не удержалась и потянулась к нему, чтобы поцеловать. Он побледнел и отшатнулся, но, видимо, понял, что мачо так себя не ведут, и позволил мне завершить начатое. Все мышцы его тела напряглись, но ничего страшного не случилось.
— Как я за тебя рада, милый! — сказала я.
Мало кто из оборотней знает, что такое радость за другого. А бесхвостые обезьяны не знают этого и подавно, они умеют только широко улыбаться, чтобы повысить свою социальную адаптивность и поднять объем продаж. Имитируя радость за другого, бесхвостая обезьяна испытывает зависть или в лучшем случае сохраняет равнодушие. Но я действительно испытала это чувство, чистое и прозрачное, как вода из горного ручья.
— Ты не представляешь себе, как я за тебя рада, — повторила я и поцеловала его еще раз.
На этот раз он не отстранился.
— Правда? — спросил он. — А почему?
— Потому что у тебя наконец хорошее настроение. Тебе лучше. А я тебя люблю.
Он чуть помрачнел.
— Я тебя тоже люблю. Но я все время думаю, что ты от меня уйдешь. Наверно, тебе после этого будет лучше. Но я не испытаю за тебя никакой радости.
— Во-первых, я никуда не собираюсь от тебя уходить, — сказала я. — А во-вторых, то чувство, о котором ты говоришь, — это не любовь, а проявление эгоизма. Для самца-шовиниста в тебе я просто игрушка, собственность и статусный символ-трофей. И ты боишься меня потерять, как собственник боится расстаться с дорогой вещью. Так ты никогда не сможешь испытать за другого радость.
— А как испытать радость за другого?
— Для этого надо ничего не хотеть для себя.
— Ты что, ничего не хочешь для себя? — спросил он недоверчиво.
Я отрицательно покачала головой.
— А почему?
— Я уже как-то тебе говорила. Когда долго смотришь вглубь себя, понимаешь, что там ничего нет. Как можно чего-то хотеть для этого ничего?
— Но ведь если в тебе ничего нет, то в других и подавно.
— Если разобраться, нигде нет ничего настоящего, — сказала я. — Есть только тот выбор, которым ты заполняешь пустоту. И когда ты радуешься за другого, ты заполняешь пустоту любовью.
— Чьей любовью? Если нигде никого нет, чья это тогда любовь?
— А пустоте это безразлично. И ты тоже не парься по этому поводу. Но если тебе нужен смысл жизни, то лучшего тебе не найти.
— А любовь — это что, не пустота?
— Пустота.
— Тогда какая разница?
— А разница — тоже пустота.
Он немного подумал.
— А можно заполнить пустоту… справедливостью?
— Если ты начнешь заполнять пустоту справедливостью, ты быстро станешь военным преступником.
— Чего-то ты здесь путаешь, рыжая. Почему это военным преступником?
— Ну а кто будет решать, что справедливо, а что нет?
— Люди.
— А кто будет решать, что решат люди?
— Придумаем, — сказал он и поглядел на летевшую мимо него муху. Муха упала на пол.
— Ты чего, озверел? — спросила я. — Хочешь быть, как они?
И я кивнула головой в сторону города.
— А я и есть как они, — сказал он.
— Кто они?
— Народ.
— Народ? — переспросила я недоверчиво.
Кажется, его самого смутил пафос этой фразы, и он решил сменить тему.
— Я вот думаю, не сходить ли на работу. Узнать, как там и что.
Я опешила.
— Ты серьезно? Тебе что, мало трех пуль? Еще хочешь?
— Бывают служебные недоразумения.
— Какие недоразумения, — простонала я, — это же система! Ты думал, системе нужны солисты? Ей нужен хрюкающий хор.
— Если надо, хрюкну хором. Ты сама подумай, что мы делать будем, когда деньги кончатся?
— Ой, ну уж это не проблема. Не переживай. Тут до людей меньше километра. Как пойду в магазин, заскочу на панель.
Он нахмурил брови.
— Не смей так даже говорить!
— А ты не смей говорить мне «не смей», понял?
— Моя девушка пойдет на панель… В голове не укладывается.
— «Моя девушка, моя девушка…» Когда это ты меня приватизировал?
