— Будешь деньги зарабатывать проституцией? А я на них питаться? Прямо какой-то Достоевский.
— Да е… я твоего Достоевского, — не выдержала я.
Он поглядел на меня с интересом.
— Ну и как?
— Ничего особенного.
Мы оба засмеялись. Не знаю, чему смеялся он, а у меня причина была. Из уважения к русской литературе я не стану приводить ее на этих страницах, скажу только, что красный паучок из «Бесов» полз в свое время по подолу моего сарафана… Ах, скольким титанам духа я сделала свой маленький смешной подарок! Единственное, чего мне по-настоящему жаль — что не довелось поднести к губам Владимира Владимировича Набокова так мастерски расписанного им кубка. Но в совке были проблемы с выездом. Пусть же это повиснет еще одним злодеянием на совести мрачного коммунистического режима.
К счастью, зарождающаяся ссора кончилась смехом. Я чуть не совершила ошибку — никогда не следует прямо перечить мужчине, особенно если его обуревают сомнения в собственной значимости. Надо было сперва понять, что у него на уме.
— Хочешь вернуться на нефтекачку? — спросила я.
— Нет. Не туда. Теперь там Михалыч воет.
Я догадалась, что за время своего отсутствия он установил контакт с внешним миром — возможно, виделся с кем-то или говорил по телефону. Но я не стала проявлять лишнего любопытства на этот счет.
— Михалыч? Но ведь когда он выл, череп не плакал.
— А они новую технологию придумали. К пяти кубам кетамина добавляют три куба перевитина, а после укола пускают ток.
— Через череп?
— Через Михалыча.
— Вот извращенцы.
— Не говори, — сказал он. — Так они его за год угробят.
— Михалыча?
— Да этому Михалычу все один хрен. Череп угробят. Он и так уже от слез весь в трещинах… Временщики. Нефть идет, деньги капают — и ладно. А что завтра будет, никто даже думать не хочет.
— Слушай, а что это за череп? — решилась я задать давно мучивший меня вопрос.
— А вот этого я сказать не могу, — сразу поскучнел он. — Государственная тайна. И вообще, не надо о моей работе.
Меня не удивляло, что он до сих пор считал контору своей работой. Есть места, откуда нельзя уволиться по собственному желанию. Но я не ожидала, что он захочет вернуться к людям, пославшим в него три серебряных пули. Впрочем, я ведь даже не знала, кто и почему это сделал — он ничего не рассказал.
— Куда же ты пойдешь, если не на нефть? — спросила я.
— Сверхоборотню работа найдется.
— Чего? — наморщилась я. — Какому сверхоборотню?
— Мне, — ответил он удивленно.
— Когда это ты стал сверхоборотнем?
— Как когда? А то ты не видела.
— Ты думаешь, что ты сверхоборотень?
— Что значит — думаю? Я знаю.
— Откуда?
— А вот отсюда, — сказал он. — Гляди.
И еще одна летавшая под потолком муха упала на пол. Это выглядело занятно — мухи падали не вертикально, а по параболе, продолжая движение, и походили на микроскопических камикадзе, пикирующих с высоты на врага.
— Кончай быковать, — сказала я. — Какое отношение одно имеет к другому?
— То есть?
— Ну, допустим, валишь ты этих мух. Допустим, ты Пиздец и Гарм. Но почему ты вдруг решил что вдобавок ко всему ты еще и сверхоборотень?
— А кто же тогда сверхоборотень, если не я?
— Я тебе уже говорила, — сказала я. — Сверхоборотень — это метафора. Называть какое-то отдельное существо сверхоборотнем — значит опускаться на очень примитивный уровень.
— Вот на этом примитивном уровне я им и буду, — сказал он примирительно. — Тебе что, жалко, рыжая?
— Нет, так у нас не пойдет. Давай-ка разберемся с этим вопросом.
Он вздохнул.
— Ну давай.
— Вот представь себе, куплю я на Арбате мундир и начну ходить в нем по городу, представляясь генералом ФСБ. Ты мне скажешь, что я не генерал. А я тебя попрошу — ну давай я побуду генералом, что тебе, жалко?
— Это совсем другое дело. Генерал — звание, которое дает определенная структура.
— Вот. О чем я и говорю. Теперь подумай, откуда ты узнал про сверхоборотня. Ведь не от Михалыча услышал, верно?
— Верно.
— Есть, наверно, некая система взглядов, откуда пришло это слово. Сверхоборотень — точно такое же звание, как генерал. Только дает его традиция. И ты к этой традиции имеешь такое же отношение, как я к твоей конторе. Понял, серый?
— А ты, рыжая, конечно, имеешь к этой традиции отношение, да?
— Не просто имею, — сказала я. — Я держатель традиции. Держатель линии, как это правильно называют.
— Какой еще линии?
— Линии передачи.
— То есть ты и тут в полном авторитете? — спросил он. — А не широко ты пальцы раскинула, а? Сможешь столько сразу удержать?
— Не путай мистическую традицию с казино «Шангри-Ла». Держатели линии называются так не потому, что они ее держат, а потому, что они за нее держатся.
Похоже, мой ответ его озадачил.
— А что это такое — линия передачи? — спросил он. — Что по ней передается?
— Ничего.
— Как?
— Так. Ничего. Я столько раз тебе объясняла, что скоро этот чайник поймет.
— А за что же тогда они держатся, эти держатели линии?
— В линии передачи нет ничего, за что можно было бы держаться.
— Я не понимаю.
— Понимать там тоже нечего. Видеть это и означает держаться за линию.
— Хорошо, — сказал он, — а скажи мне тогда вот что, по-простому. Кто-нибудь в мире имеет формальное право называться сверхоборотнем по этой традиции? Пускай даже на самом примитивном уровне?
— Имеет, — сказала я.
— И кто же это?
Я скромно потупила глаза.
— Кто? — повторил он вопрос.
— Я знаю, что это будет ударом по твоему самолюбию, — сказала я. — Но мы ведь условились говорить друг другу только правду…
— Опять ты?
Я кивнула. Он тихо выругался.
— И от кого идет эта линия передачи?
— Потом как-нибудь расскажу.
— Нет, давай прямо сейчас. Чтоб выдумать не успела.
Ну что ж, подумала я, правды не скрыть. Когда-нибудь он все равно ее узнает.
— Хорошо. Тогда слушай и не перебивай. Однажды вечером, примерно тысячу двести лет тому назад, в стране, которую сейчас называют Китай, я ехала в своем паланкине из одного города в другой. Что это были за города и зачем я путешествовала, сейчас совершенно не важно. Важно, что в тот вечер мы остановились возле ворот монастыря на Желтой Горе…
*
Случались иногда в древнем Китае туманные тихие вечера, когда мир словно открывал свое детское лицо, показывая, каким он был в самом начале. Все вокруг — дома, заборы, деревья, заросли бамбука, шесты с горящими на них лампами — менялось самым чудесным образом, и начинало казаться, что ты сама только что вырезала все это из цветной бумаги и аккуратно разложила вокруг, а потом притворилась, будто перед тобой и впрямь большой-большой мир с живущими в нем людьми, по которому ты сейчас пойдешь на прогулку… Как раз в такой вечер двенадцать веков тому назад я сидела в паланкине возле ворот монастыря на Желтой Горе. Мир вокруг был прекрасен, и я то ли радовалась, глядя в окошко, то ли грустила, но в глазах у меня стояли слезы.
