— Бойцы! — громко сказал я, подойдя поближе. Солдаты испуганно воззрились на меня, очень похожие на сурикатов — большие глаза, большие головы, одинаковые из-за формы и стрижки лица. Сержанты моментально проснулись и надели головные уборы как положено. — Переходите в моё распоряжение. Сидите! — я остановил жестом бойцов собиравшихся вставать. Всё-таки, командовать я решительно не умел. Даже хорошо, что я именно практикант-младлей — самый бесполезный человек в армии.
Трап с гудением закрылся, скрыв серебристую в лучах прожекторов бетонку, я торопливо занял своё место и пристегнул ремни.
Усиливающийся шум двигателя, небольшая встряска, разгон. Пол кренится в сторону, чуть потрескивают тросы, едва слышно гремят внутренности контейнеров и ящиков. Мимо меня с грохотом проносится промасленное жестяное ведро, солдаты провожают его взглядами. Несколько раз закладывает уши, и я зеваю, заражая своим примером окружающих. Наконец, высота набрана, курс выровнялся, и вдалеке гаснет рыжая надпись: «Пристегнуть ремни».
— Ну что, бойцы? — спросил я, открывая вещмешок и извлекая из него свои сокровища. — Перекусим?
Солдатики оживились, сержанты тоже.
Мы расположились вокруг «УАЗа», я расстелил на капоте бумажный «Советский спорт» и разложил свои деликатесы. Сержанты, переглянувшись, добавили своё.
— Алё, орлы! — один из них, тот, что был повыше, с бульдожьей челюстью, сединой и орденом БКЗ, прикрикнул на солдат. — Не спать. Товарищ лейтенант вон какую жратву на вас изводит, а вы ему хлеба с опилками пожалели?
Бойцы подчинились и разбавили мои яства своими скудными пайками — хлеб, галеты, химическое повидло, вызывавшее язву, и полностью искусственная тушёнка, на этикетке которой улыбалась нарисованная жизнерадостная хрюшка. «При создании тушёнки ни одно животное не пострадало», — улыбнулся я своим мыслям и принялся за еду.
Как старшему, мне выдали больше всего бутербродов с шикарной кооперативной ветчиной. Я быстро и жадно их съел, но удовольствие изрядно попортил солдатский хлеб, после которого во рту остался привкус ёлки.
— Что надо сказать товарищу лейтенанту? — спросил сержант, когда мы закончили есть. Я едва не рассмеялся: моя воспитательница в детском саду говорила те же слова с теми же интонациями.
— Спа-си-бо! — прогорланили бойцы.
Над корпусом БТР в носу самолёта выросла чья-то голова в фуражке и, проверив, всё ли в порядке, скрылась.
— А теперь — сидеть на месте и не отсвечивать, — приказал я и, как следует затянув ремни, дабы не упасть во время посадки, провалился в крепкий сон, прерываемый лишь звоном стекла с «офицерской» стороны.
Сквозь сон я почувствовал, как мы снижается, и дёрнулся, мгновенно просыпаясь. Предупреждающая надпись снова загорелась, но я и мои люди были готовы.
Корпус затрясся, передавая эту дрожь через сиденья всему моему телу. Мелко застучали зубы, самолёт неожиданно резко сманеврировал и, если бы я не пристегнулся, то совершенно точно пролетел через весь салон и встретился головой с бронированным корпусом. По той же траектории, что и недавнее ведро, прокатилась пустая бутылка из-под армянского коньяка, но её солдаты почему-то проигнорировали.
Посадка получилась очень жёсткой: самолёт несколько раз ощутимо встряхивало, потом удар, торможение, от которого людей бросило друг на друга, — и всё. Двигатели выключились, трап медленно опустился, открывая серую полосу сырого бетона с мелкими лужами: пока мы летели, уже рассвело.
Из носа самолёта вышли бодро, но немного неровно шагавшие фигуры в фуражках. Я отстегнулся первым и скомандовал:
— Смирно!
— Отставить! — приказал круглолицый майор. — Товарищ лейтенант, всё в порядке, никого не потеряли?
Я уверил слегка пошатывающихся господ офицеров, что всё прекрасно и количество порученных мне солдат совпадает с изначальным. Майор в ответ выдал длинную тираду, перемежаемую иногда нематерными словами. Мне пришлось всю её выслушать, выпучив глаза и стоя навытяжку.
— И последнее, ли-ийтинант! Чтобы сразу на поезд! По кабакам, Версалям и прочим Мулен Ружам не шляться! Понятно?! — спросил он, придвигаясь ко мне вплотную и глядя снизу-вверх.
— Есть! — рявкнул я. — Разрешите отбыть на поезд!
— Разрешаю! — великодушно позволил пьяный коротышка. — И смотрите мне тут! Проверю!
Я вырвался из транспорта и сразу же очутился посреди целой толпы народа. На бескрайнем бетонном поле от горизонта до горизонта кипела жизнь. Повсюду носились, как ужаленные, десятки чрезвычайно занятых людей — видимо, шаг, как форму передвижения тут не признавали вообще. Сновали, отчаянно сигналя, оранжевые заправщики и чёрно-жёлтые тягачи: что-то грузилось, что-то, наоборот, выгружалось, прибывали новые люди и убывали старые, садились и взлетали самолёты. Солдаты и матросы, мичманы и прапорщики, рабочие, пожарные, охрана, ремонтники. Джипы, броневики, артиллерия, грузовики, БТР и огромные передвижные крепости — тяжёлые танки серии ИС.
И посреди всего этого я — ошалевший и боявшийся двинуться с места, чтобы не быть сбитым с ног, раздавленным, расплющенным и обруганным. Наверное, что-то подобное чувствовали библейские пророки, попавшие в Вавилон.
— Слушай мою команду! — уверенно сказал я перепугавшимся салагам. — За мной бегом… Арш! — отдав приказ, я смело ринулся в самую гущу жизни, слыша позади себя топот подкованных сапог.
С десяток раз я лишь каким-то чудом избежал попадания под колёса, гусеницы и сопла. Один раз прямо над головой, едва не сорвав фуражку, просвистел реактивными двигателями пузатый транспортник — брат-близнец того, на котором мы сюда прибыли.
Возле приземистых бетонных коробок аэродромной администрации курили нервные красноглазые диспетчеры в синей форме. Они сжимали сигареты в дрожавших пальцах и посылали по матери любого, кто пытался украсть драгоценные секунды их отдыха.
Тут я и распрощался с солдатами и сержантами: тем нужно было двигаться в противоположную сторону, на север, в двести сороковую дивизию, а мне — как-то добираться до Парижа.
Быстро сориентировавшись на местности, я договорился, что меня возьмут в кузов одного из тентованных грузовиков бесконечной военной колонны, двигавшейся в сторону столицы Французской ССР. Внутри трясло, а сам грузовик был забит солдатами маршевой роты. Пахло потом и сапожным кремом. Я сел на скамейку с краю, кутался в шинель и смотрел на протянувшиеся вдоль дороги опустевшие поля. Там не было жизни: земля, за которую было пролито столько крови, сейчас стала никому не нужна. Руины деревень, которые никто не восстанавливал, пересекали вдоль и поперёк бесконечные линии обвалившихся и почти сровнявшихся с землёй окопов, в которых стояла жёлтая вода и ржавели сотни километров покорёженной колючей проволоки. Унылое зрелище. Интересно, сколько тысяч неизвестных солдат лежат тут до сих пор непогребёнными?
