— А тебе — удачи, — ответила старушка. — Постарайся стать счастливой, насколько возможно.
— Если удастся, — отозвалась Аомамэ. Именно счастье для нее было, пожалуй, самым далеким из всех абстрактных понятий на свете.
Трубку опять взял Тамару.
— Насколько я понял, сувениром ты пока не воспользовалась? — спросил он.
— Пока еще нет.
— Хорошо, если не воспользуешься и дальше.
— Постараюсь, — обещала Аомамэ.
Тамару выдержал паузу, затем продолжил:
— Помнишь, я рассказывал о детском приюте в горах Хоккайдо?
— Как вас разлучили с родителями, увезли с Сахалина и отдали в приют? Конечно помню.
— Так вот, в том приюте был парень, на два года младше меня. Сын японки и негра. Думаю, его блудный папаша служил на военной базе в Мисаве, как раз там неподалеку. Матери своей парнишка не знал — видно, какая-нибудь проститутка или девка из бара, где собирались американские офицеры. Вскоре после рождения мать пацана бросила, и его определили в приют. Ростом выше меня, но соображал туговато. Понятно, все вокруг над ним издевались. Туповат, да еще и цвет кожи другой, можешь себе представить…
— Да уж.
— А поскольку я тоже не японец, нас худо-бедно прибило друг к другу, и мне то и дело приходилось его защищать. Все-таки два сапога пара: беглый сахалинский кореец и полукровка от негра со шлюхой. Низшие касты из всех возможных. Но я научился драться и выживать. А у парня постоять за себя не получалось никак. Уверен, брось я тогда его — он сыграл бы в ящик, и очень скоро. В приюте выживали либо те, кто быстро соображал, либо те, кто здорово дрался. Третьего не дано.
Аомамэ слушала его, ни о чем не спрашивая.
— За что бы тот парень ни взялся, все валилось у него из рук. Вообще ни на что не способен. Ни штаны застегнуть как положено, ни задницу подтереть. И только одно у него получалось здорово: вырезать фигурки из дерева. Дай ему несколько ножичков и деревяшку, таких шедевров настрогает — любо-дорого посмотреть. Без набросков, без чертежей, просто представит что-нибудь — и выстругивает по картинке у себя в голове. Очень реалистично, со всеми мелкими деталями. Такой вот убогий гений, человек единственного таланта.
— Idiot savant, — вспомнила Аомамэ.
— Да, точно. Это потом я узнал, что на свете бывают люди с таким синдромом. Но тогда об этом никто не слыхал. Все просто считали парня тугодумом. Ребенком, который с головой не в ладах, зато фигурки из дерева здорово режет. Но что самое странное — вырезал он только мышей. Эти зверьки получались у него как живые. Поначалу его просили выстругать что-нибудь другое — лошадь, к примеру, или медведя — и даже сводили для этого в зоопарк. Но больше ни к каким животным парнишка интереса не выказал. В итоге на него махнули рукой, и он продолжил выстругивать своих грызунов — разных по размеру и характеру, в самых различных позах… Странная, в общем, история. Хотя бы потому, что ни одной мыши в том горном приюте не водилось. Слишком уж холодно — и совершенно нечем поживиться. Мыши оказались бы просто роскошью для этого нищенского заведения. С чего этот парень свихнулся именно на мышах, не понимал никто… Тем не менее слухи о его деревянных игрушках расползлись по округе, о парнишке написали в местной газете, и вскоре даже появилось несколько желающих его работы купить. Тогда директор приюта, католический священник, выставил несколько фигурок в местной сувенирной лавке, и их успешно продали как изделия народного творчества. Казалось бы, запахло деньгами — но творцу, понятно, не досталось ни иены. Скорее всего, святой отец просто потратил эти деньги на нужды приюта. А юному скульптору выдали резцы и материал, а также предоставили мастерскую, где он стал проводить день за днем, выстругивая мышку за мышкой. По большому счету пацану повезло: от каторжных работ на полях его освободили, и теперь он мог оставаться один и с утра до вечера вырезать любимых животных.
— Что же с ним стало в итоге?
— Не знаю. Когда мне было четырнадцать, я из приюта сбежал и с тех пор живу сам по себе. Пробрался тайком на почтовое судно, доплыл до Хонсю и больше на Хоккайдо не возвращался. Когда уходил из приюта, парнишка все так же сидел, согнувшись над верстаком, и выстругивал очередную хвостатую зверушку. В такие минуты он не реагировал ни на что вокруг, так что я с ним даже не попрощался. Думаю, если выжил — так и сейчас сидит где-нибудь да вырезает своих мышей. Ни на что другое все равно не способен.
Аомамэ молча ждала продолжения.
— Я и сейчас еще вспоминаю его. Жизнь в приюте была невыносимой. Жрать давали мало, все ходили голодные, зимой зуб на зуб не попадал. Работать нас заставляли как проклятых, старшеклассники издевались над мелюзгой. А этому хоть бы хны. Взял резец и деревяшку — и вроде бы жизнь налаживается. Иногда, заканчивая фигурку, впадал в какой-то безумный экстаз, но в целом был тихим, незлобивым, никогда никому не мешал. Просто сидел себе и выстругивал деревянных мышей. Когда брал в руки очередную деревяшку, очень долго разглядывал ее со всех сторон, пытаясь разглядеть, что за мышь в ней сидит — какого размера, в какой позе и так далее. Мог это делать часами. Как только увидит, хватает резцы — и ну извлекать на свет очередное животное. Помню, он так и говорил: «Я извлекаю мышей». Как будто оживлял придуманных им зверей и выпускал из дерева на свободу.
— А вы, стало быть, его защищали?
— Не то чтобы как-то осознанно, так уж сложились обстоятельства. Просто однажды я занял определенную позицию, а дальше уже приходилось ее подтверждать. Таково правило собственной позиции. Например, когда у него в очередной раз отбирали резцы, я шел и давал в морду. Будь то старшеклассник или сразу несколько обидчиков — не важно: шел и размазывал их по стенам. Бывало, конечно, что размазывали меня самого, и не раз. Но дело тут не в том, кто кого. Просто, даже избитый, я всегда возвращался с резцами. И это было самое важное. Понимаешь меня?
— Думаю, да, — сказала Аомамэ. — Но потом вы его все-таки бросили.
— Я должен был выживать один. Всю жизнь за этим недотепой присматривать не годилось. Подобной роскоши я тогда позволить себе не мог, не взыщи.
Аомамэ снова уставилась на свою правую ладонь.
— Пару раз я видела у вас в руках деревянную мышку. Это его творение?
— Да, одну маленькую он мне подарил. А я забрал с собой, когда убегал из приюта. Вот и храню до сих пор.
— Послушайте, Тамару. А зачем вы рассказали мне эту историю? Ведь вы не из тех, кто просто так рассказывает о себе.
— Рассказал я тебе это потому, что до сих пор вспоминаю этого парня. Новой встречи с ним не ищу, но если встречу — не пройду мимо. Хотя нам, скорее всего, будет совершенно не о чем говорить. Я просто до сих пор отчетливо вспоминаю, как он извлекает зверушек из деревянных чурок, согнувшись над верстаком. Эта сцена многому научила меня — или еще научит. Любому из нас для выживания нужны такие вот картинки из прошлого. Пускай мы не можем их толком описать или объяснить, но они значат для нас очень много. Говорят, мы вообще живем для того, чтобы наполнять картинки из прошлого нашим собственным смыслом. И я с этим согласен.
