Проснувшись, Мария прошла в дом напротив и убедилась, что белый лист по-прежнему в двери. У меня нет еды, подумала она. Нужно пойти на рынок и что-нибудь выменять.
Она получила за карреровский браслет банку растворимого кофе, кирпич плохого хлеба, сырого и серого, бутылку молока, коробку овсянки и десяток картофелин. Она положила все в картонный ящик и пошла домой, неся ящик перед собой.
Денис шел ей навстречу, по той же стороне улицы, но смотрел в землю, думая о своем. Она не сразу узнала его — он похудел и был сед, и постарел лет на десять за эти две недели. Он прошел бы мимо, не окликни она его.
— Привет, ты что здесь делаешь?
Он посмотрел на нее и улыбнулся. Она тоже улыбнулась и впервые за долгое время испытала смущение, девичье, заставляющее алеть щеки и перехватывающее дыхание. Стояла и краснела, как дура, и не знала, что сказать.
— Привет, — сказал он.
Стояли, и молчали.
— Бред какой. — Оба засмеялись, и смех сломал лед.
Дорога в месте, где они стояли, шла под уклон. Люди сверху шли, притормаживая, люди снизу поднимались, пыхтя. Тротуар был узкий, и Машу с Денисом огибали, чертыхаясь. Он взял ее под локоть и отвел на обочину, в тень липы у старого дома, дерево стен которого от древности было черным и казалось мокрым.
Она держала перед собой ящик в вытянутых руках, и он взял его. Когда руки Маши освободились, она убрала со лба прядь.
По пути он рассказал ей, что болел, наверное, простудился, тогда, под дождем. Она выдумала повод, оправдывавший ее пребывание в Кармазине. Он почуял ложь, но выспрашивать не стал.
Они пришли в ее жилище, и теперь она угощала его. Сварила овсянку, напоила его горячим и сладким кофе, плохим, но крепким. Вскипятила воды, и он умылся в старом жестяном корыте, гулко звеневшем, когда она доставала его с полки в прихожей.
Не стали задергивать шторы, чтобы в квартире было солнце. День был ясный и жаркий, и пылинки плясали в солнечных лучах, а с улицы доносился ленивый гомон маленького городка срединной России.
В квартире был диван, старый, скрипучий, просиженный до вмятин, и Маша бросила на пол широкое ватное одеяло, а сверху — простыню и плед, чтобы потом укрыться.
Он подошел к ней и поцеловал, и это был поцелуй, в поисках которого она прикасалась к сотне не тех губ.
Потом они лежали, и она не хотела выпускать его из себя.
— Было как в первый раз, — сказал он.
— Да, — согласилась Маша, подумала, и спросила: — А у тебя что, первый раз хороший был?
Теперь подумал он.
— Нет. Ужас.
— У меня тоже. Зачем тогда говоришь?
Он засмеялся, приподнялся на локте.
— Мне никогда и ни с кем… Черт, все банальности… — задумался, подбирая слова. — До тебя я никого не любил.
Лишь бы не увидел, как я хочу заплакать, думала Мария. Он спросил, есть ли у нее сигареты. У нее были.
— Почему…
— Сейчас, а не тогда? — ответил он буднично. — Нас в любой момент могут убить.
— Что с тобой случилось?
— Я был в аду, — ответил он, — я умирал.
— Как тебя на самом деле зовут?
— Сергей. А ты?
— Маша.
На следующее утро стал собираться. Маша спросила, есть ли у него патроны. Нет, сказал он. Зачем тогда носишь обрез? Так боятся. Лишний раз не подойдут. Она предложила взять ее пистолет. Он отказался.
Он помахал ей с улицы рукой. Она махнула в ответ, придерживая простыню у груди.
Он вошел в дом напротив и через минуту вышел, вчитываясь в записку.
Маша опустилась на пол и зашептала:
— Дура я, дура, господи…
Ей захотелось плакать, но она быстро прошла к шкафу и достала пистолет. Надела белье, джинсы, кроссовки. Набросила куртку. Переложила пистолет за пояс.
И что, Маша, пойдешь и убьешь его? Догонишь и влепишь два выстрела — в спину и контроль в голову, человеку, первому и единственному своему, которого любишь и который есть лучшее, что было в твоей жизни? Валяй, Маша, правильно, твой стиль.
С пистолетом в руках села на уголок дивана и заревела.
У нее оставалось кольцо из белого золота, подаренное матерью. Она выменяла его на две бутылки вина и напилась до полусмерти, первый раз в жизни.
Уснула на диване. Среди ночи проснулась оттого, что стало рвать.
В ванной стояла у зеркала, глядя на свое лицо с красными веками и припухшими губами. Ну, куда теперь, Маша? Дальше что? Нет ни талонов, ни золота, ни машины. Нужно искать работу. Самый грамотный вариант — прибиться к сильному.
В Кармазине она сильных не видела. Город держался на хлипком союзе людей власти, но они уже начинали постреливать друг друга. Кроме того, город стоял неподалеку от федеральной трассы. То, что его пока не тронули, было чудом.
Она навела справки и пошла в Яшин. Добралась с попутками за день.
Вечером нашла бар, где сидела вся местная срань, пошла к стойке, попросила водки. Пока пила, чувствовала спиной лапающие взгляды.
Бармен был курчавый армянин, казавшийся из-за круглого живота беременным на седьмом месяце. Звали его Вазген. Она спросила его о Крайневе.
— А, с санатория, москвич… Оружия набрал, людей, шваль со всех деревень. Здесь не любят его.
— Почему?
— Самый умный.
— А кто… скажем, на острие этой ненависти?
Вазген не ответил, но посмотрел за ее спину. Она обернулась и увидела компанию: шестеро или семеро, в полумраке и сигаретном дыму не разглядела. Главным был молодой парень, выглядевший не хозяином, а пленником окружавшей его свиты — они были толсты и коренасты, он был худ и бледен. Густая черная челка свисала на глаз, закрывая его. Этого парня она и искала.
Она взяла еще водки, подошла и села к ним за стол. Они играли в карты. Шла раздача. Никто не сказал ни слова. Раздача закончилась, черноволосый посмотрел в карты и недовольно бросил их на стол, рубашкой вверх. Потом посмотрел на Марию и сказал:
— Слушаю.
— Ты Павел Головин. За спиной тебя дразнят Головешкой, у тебя плохие отношения с отцом, и ты не можешь выкурить людей из «Зари». Тебя побеждают.
Павел хмыкнул.
— Это, типа, ты так круто вошла, и я сейчас должен психануть, а ты потом мне что-то скажешь, вроде, у нас общий враг, и только вместе мы справимся, такую херь, да? Давай сразу, чего у тебя?
— Я хочу в твой отряд.
— Тебя как зовут?
— Мария.
— У меня в отряде женщин нет, Маша.
— Почему?
— От них несчастье.
— Это на корабле.
— Тогда традиция.
— Традиции надо нарушать.
— Ради чего, Машунь?
Она достала пистолет, а эти хряки даже не дернулись, продолжая сжимать веера карт в мясистых, унизанных печатками пальцах. Она наставила пистолет на Павла. Он смотрел с интересом.
