— И как, перестал? Не снится больше?
— Не перестал.
Откидываюсь на спинку дивана — я как выжатый лимон. Будто разом навалились долгие месяцы недосыпа.
— Ты же с ног падаешь, — говорит Адам. — Пойду я.
Встает. Я тоже начинаю подниматься.
— Ладно, сиди, — говорит он. — Я сам дверь закрою… только можно, я еще когда-нибудь приду? Это ничего?
Падаю обратно: у меня не осталось ни капли сил. Я была уверена, что буду биться с ним, защищаться от демона из страшного сна. Но Винни оказался прав. Это просто мальчик, которому так же страшно и непонятно, как мне. Я ужасно устала и вправду хочу, чтобы он ушел.
А еще я тоже хочу, чтобы он вернулся.
— Ага, — говорю. — Приходи.
Тут он улыбается — немного криво: обожженная кожа загрубела. А здоровая щека у него такая гладкая-гладкая, что у меня все внутри тает. Он подходит ко мне и на секунду останавливается.
— Пока, Сара, — говорит он.
— Пока.
Не успевает он дойти до двери, как глаза у меня слипаются и я погружаюсь в глубокий сон без всяких сновидений.
Она закрывает глаза. Так она выглядит добрее, моложе. Лицо у нее бледное-бледное, прямо белое. Когда я прохожу мимо нее, она так близко, что я улавливаю ее мускусный аромат, и мне так хочется обнять ее, прижать к себе, зарыться лицом ей в волосы, надышаться ее запахом…
Останавливаюсь на пороге, гляжу на нее. Остаться бы здесь навсегда.
Откуда-то сверху доносится писк. Сара, наверное, тоже слышит его сквозь сон — она шевелится, но потом засыпает снова. Писк тонюсенький, как будто пищит котенок, какая-то зверюшка, но от него я сразу начинаю нервничать. На цыпочках прохожу мимо Сары. У лестницы смотрю наверх. Кажется, дома никого больше нет, только этот писк. Похоже, я понимаю, кто это плачет.
Не знаю, как быть, то ли пойти на писк, то ли сматываться. Наверное, любопытство побеждает, а может, не только любопытство. Этот дом, Сара — мне ведь было суждено их найти. Судьба сделала так, чтобы я здесь оказался именно сейчас. И услышал плач. Если я сейчас убегу, значит, все равно придется в другой раз возвращаться и разбираться. Осторожно поднимаюсь по голым ступеням. На первой площадке плач слышится по-прежнему сверху. Сердце колотится так, что вот-вот выскочит. Слышу, как входит и выходит воздух изо рта.
Поднимаюсь дальше, на верхний этаж. Писк слышится громче, отчаяннее. На площадку выходит четыре двери. Толкаю каждую по очереди и отступаю в сторону, как будто из-за двери в меня целится человек с ружьем. Сначала ванная — заплесневелые стены, из крана капает на ржавый потек в раковине. Потом спальня — все завалено шмотками, матрас прямо на полу, к стене прислонена гитара. Вторая спальня — старый диван вместо кровати и везде стопки книг, журналов и газет. Нигде никого.
Осталась последняя.
Дверь приоткрыта. Крик стал оглушительным, и это явно не зверюшка. Останавливаюсь. Мне туда нельзя. «Иди уж, — говорю я себе. — Теперь-то чего».
Толкаю дверь и стою. По сравнению с соседними комнатами здесь даже прибрано. В углу на полу матрас, аккуратно застеленный одеялом, а одежда, полотенца и постельное белье аккуратно сложены на полочках — кто-то старался, это сразу видно.
Рядом с матрасом прямо на полу стоит большой ящик от комода. С порога мне видно только две розовые ручки, которые машут в воздухе.
Подхожу, смотрю. Лицо у малышки все покраснело от плача. Глаза крепко зажмурены, ресницы промокли от слез. Она машет руками и елозит ногами по пеленке — правой, левой, правой, левой.
Присаживаюсь рядом.
— Ну, и почему мы так вопим? — спрашиваю.
Вдруг руки и ноги у нее замирают, и она открывает глаза. Ярко-голубые. Как у ее мамы. И я вскрикиваю:
— Господи, пожалуйста, не надо так!
Ее число пронзает мне мозг, как пуля.
112027.
— Какого черта ты тут делаешь? Отойди от нее!
Он здесь, в моей комнате, стоит на коленях рядом с постелькой Мии. Значит, это он за ней приходил! А все эти истории про бедного маленького мальчика фигня! Он знал, что Мия здесь, и хотел до нее добраться!
Он оборачивается через плечо. Вид у него виноватый. Попался на месте преступления. И я вижу его лицо, ее лицо и понимаю: сон сбудется.
— Она плакала. Я пришел, думал, может, я…
— Отойди от нее!
Проталкиваюсь мимо него, пихаю его плечом, подхватываю Мию на руки. Уношу ее подальше, к дальней стене, и начинаю укачивать, чтобы успокоить, только поди успокой кого-нибудь, когда внутри все так и бурлит от злости.
— Какого дьявола ты сюда приперся? Надо было меня разбудить!
Разбудил бы он меня, как же! Он хотел найти Мию, а я как раз отрубилась, а ему только этого и было надо!
— Я не знал, что делать. Ты такая усталая…
— Еще бы я не была усталая, блин! Устанешь тут, когда год не дают поспать по-человечески! Отвали, а? Пошел вон!
Он поднимает руки, пятится к стене.
— Ладно, ладно. Я уйду. Прости. Что с ней?
— Ничего. Дети плачут. Наверное, хочет есть.
Он стоит как пень.
— Я сказала — уйди! Уйди, Адам! — говорю я твердо. Он не трогается с места. — Проваливай!
Это его пронимает. Топает к двери, бормочет:
— О'кей. Но потом-то прийти можно будет?
— Нельзя. Не приходи больше.
— Сара, пожалуйста!
Нет, эти щенячьи глаза меня уже не обманут.
— Ты чего, глухой? — ору я на него. — Я не хочу тебя больше видеть, отморозок! Не приходи! Сунешься — всю рожу разобью!
Тут он уходит, с топотом бежит вниз по лестнице. Слышу, как хлопает дверь кухни, потом калитка. Сажусь на постель и поднимаю футболку.
— Ну все, Мия, — говорю. — Тише, тише. Голодная? — Конечно. Несколько секунд яростно мотает головой — ищет сосок, — потом присасывается. — Он ушел, Мия, — говорю я. — Этот плохой дядя ушел. Я не дам тебя ему в обиду.
А потом я сижу и думаю над тем, что он сказал. Вся эта история — про числа, — я решила, будто он говорит правду. Как-то все сходилось, к школе, когда я увидела его с записной книжкой, он записывал числа, в этом я уверена, вот как бывают же люди, у которых хобби — записывать номера машин или поездов. Если он их видит, значит, живет в таком же кошмаре, что и я, есть за что его пожалеть, придурка. А лицо у него… через какие муки он прошел?
Мотаю головой. Нельзя мне о нем думать. Хватит уже. И так я сбежала из дому, родила Мию, стала жить своей жизнью, какой ни на есть. Мне нельзя больше никого в нее пускать, никого и ничего. Мое дело — мы с Мией. Да, похоже, Адам прав. Надо убираться отсюда, прямо сейчас. Я увезу Мию из Лондона, от опасности, от Адама. Увезу туда, где он нас никогда не найдет.
Надо же быть таким идиотом. Та картина в туннеле — я даже не думал о том, что это за ребенок. Только о себе и думал, будто никого больше на свете нет. Кретин! Эта малышка — ее дочка, за нес она и боится!
Ее дочка.
А я и не знал, выходит, в школе она была уже беременная, но я ничего не заметил. Меня загипнотизировали ее лицо, ее глаза, ее число.
Бегу по улицам, а дождь так и идет. Ноги шлепают по мокрой мостовой, и в голове в том же ритме стучит: «Са-ри-на доч-ка. Са-ри-на доч-ка».
Я-то думал, мне трудно, ведь приходится таскать на себе груз тысяч смертей. А ей каково: Новый год на носу, а ей каждую ночь снится собственный ребенок в огне? Я уже все решил насчет чисел и как их изменить, но сейчас решение стало в десять раз тверже. Не допущу, чтобы Сарин сон сбылся. Вдребезги расшибусь, лишь бы его отменить.
— Ну и вид у тебя, будто утопленник. Нашел? — Бабуля слезает с насеста и ждет у двери, когда я появляюсь на пороге.
— Нашел, и ее тоже нашел.
— Кого?
— Ту девочку, которая расписала стену. Это Сара, из школы, я ее потом в больнице встретил.
— И что она?
— Ей снятся страшные сны, а в них я.
Любой другой сделал бы каменное лицо, ну или нахмурился хотя бы, спросил, что за дурь я несу. Но бабуля — другое дело. Она все понимает с полуслова.
— Картина. Это ее страшный сон, ее видение. Она ясновидящая, Адам. У нее шестое чувство.
— Еще у нее ребенок.
— Ребенок?
— Я видел его. Ее. И она тоже «двадцать седьмая», баб. Погибнет вместе со всеми!
Не хотел я это выдавать. Просто бабуля — она такая, она как примется слушать, слова сами выскакивают. И все. Проболтался.
Бабуля так и таращится.
— Ребенок погибнет? Какой ужас… а ты там, с ней. На картине. Господи, Адам! Ты же понимаешь, что это значит, да?
Мотаю головой. Ноги будто ватные, чудо, что я до сих пор стою.
— Это значит, что тебе больше никогда нельзя с ними встречаться. Я должна увезти тебя отсюда, из Лондона, как ты и говорил. Тебе нельзя здесь быть, когда все произойдет. Даже близко!
