— Но ведь деньги не будут вам лишними…
Она оглядывает кухню.
— У меня все хорошо. Я справляюсь. У меня здесь друзья, они мне помогают.
— Вы имеете право на собственные деньги.
— Я не хочу их брать. Мне ни от кого ничего не нужно. Мне нужно, чтобы меня не трогали.
— К сожалению, в жизни так не бывает, особенно когда у вас маленький ребенок. Местная администрация обязана заботиться о матерях-одиночках, чтобы обеспечивать благополучие детей на вверенной ей территории…
Заботиться? Заботиться? Кто обо мне заботился, пока я жила дома? Кому было интересно, почему я начала плохо вести себя в школе? Никто не заглядывал дальше кованой калитки и гравийной дорожки. Дома все зашибись, а она — такой уж она уродилась!
— Если хотите, можем прямо сейчас подать заявление онлайн. У меня с собой ноутбук.
— Я же говорю, мне ничего не нужно.
— Может быть, в другой раз…
— Давайте я принесу Луизу. У нее все прекрасно, у меня тоже. У нас обеих все прекрасно.
— Мне бы хотелось взглянуть на ее комнату, если можно. На детскую.
Я вздыхаю:
— Идемте.
И я веду ее наверх по лестнице мимо перегоревших лампочек, ободранных обоев, дверей, проломленных снизу. Мия по-прежнему спит в ящике. Чистенькая, розовенькая, здоровенькая. Что им еще надо?!
— Вы куда-то собираетесь, — говорит Мари, увидев мешки, набитые одеждой и памперсами.
— Нет-нет, просто прибирала в комнате. Здесь довольно трудно поддерживать порядок…
«Замолчи. Здесь все прекрасно».
— И правда, трудно, — говорит она. — Я вижу.
По всей комнате валяются груды моих рисунков. Мари подходит к одной из них и берет верхний.
— Вы настоящая художница. Это великолепно.
Тут она замечает следующий рисунок. Это Адам и Мия — из моего сна. Мари наклоняется, хмурится, берет рисунок в руки.
— Что это?
— Ничего-ничего. Ну, страшный сон. Я нарисовала страшный сон.
— Как… как сильно. Тревожно. Это отец ребенка?
Я хихикаю, а потом выпаливаю:
— Да, да, это он. Мерзавец. Бросил меня, когда я еще не знала, что беременна.
— Пожалуй, мы могли бы его найти, — замечает она. — У него такое… запоминающееся лицо.
— Я не хочу, чтобы его нашли. Я же сказала, не хочу иметь с ним дела.
Мы слышим, как хлопнула задняя дверь. Вернулись Винни с ребятами.
— Ваши соседи?
Киваю.
— Тогда я быстренько осмотрю Луизу и не буду больше вам мешать.
Она встает на колени возле ящика. Мальчики вроде не под кайфом — слышу, как они болтают в кухне, — но все равно неизвестно, в каком они виде.
— Кажется, все в порядке, — говорит Мари. — Будить Луизу не нужно.
Она встает, отряхивает руками плащ.
— Я зайду еще раз на той неделе, и мы поговорим о ваших правах. О том, что полагается вам по закону. Хорошо?
— Хорошо, — говорю. Такое ощущение, будто по мне проехался бульдозер и впихнул меня обратно в систему, во все реестры и списки, но это ничего. На той неделе меня здесь и след простынет. Мы спускаемся вниз — я впереди. Проклинаю пропавший ключ от передней двери: я могла бы выпустить Мари и вообще не показать ей мальчиков. Плохо. Придется вести ее через весь первый этаж. Она идет за мной по пятам. Ничего не исправишь, на это нет ни секунды.
Мальчики разложили на столе фольгу, ложки, шприцы — все на виду. Винни, Том и Франк в кухне и собираются ширнуться.
В два двадцать мы у приемной городского совета, и бабуля докуривает последнюю сигаретку для храбрости.
— Баб, что мы скажем? Ты об этом подумала?
Она откидывает голову и выпускает в небо длинную струйку дыма, потом бросает окурок на мостовую и растирает ногой.
— Подумала. Я готова. Пошли, Адам. Пора.
Мало ей черного делового костюма, хотя и из дрянной синтетики, на ней еще и начищенные туфельки. Каблук у них невысокий, но все равно это на пять сантиметров больше, чем шлепанцы или тапки, поэтому ходит бабуля шатко. Она так старалась нарядиться, прилично выглядеть, что в результате, вот честное слово, похожа на трансвестита на карнавале. Меня она впихнула в чистые джинсы и школьную рубашку. Воротник мне жмет, я расстегиваю пару верхних пуговок.
— Баб, надо было одеться по-нормальному. Чувствую себя полным идиотом…
— Ш-ш, мы пришли!
Автоматические двери с шелестом раздвигаются перед нами, и мы заходим в вестибюль. Тачскрин с открытым меню. Нажимаем «Запись на прием», «14.30», «Верной Тейлор», после чего открываются еще одни двери, и нас приглашают и приемную.
Там очень чисто, очень светло, вокруг низких столиков, заваленных журналами, стоят кресла.
Стены в основном стеклянные, так что видны кабинеты по другую сторону, а на стенах понавешены экраны, с которых разные рожи рассказывают, как обалденно им помогли в городском совете. Между роликами вспыхивает заставка: «Услуги двадцать первого века для людей двадцать первого века». Оглядываю приемную и других «людей двадцать первого века». Молодая женщина сидит и неподвижно смотрит перед собой, а ее сынишка носится вокруг кресел и орет во все горло; дяденька под полтинник в махровом халате поверх куртки разговаривает сам с собой. Видеоролик прерывается, на экране появляется надпись: «Миссис Доусон — каб. 3».
Дергаю бабулю за рукав:
— Вызывают. Гляди.
— Третий кабинет? Где это, Адам?
Дверь с цифрой «3» справа в углу. Сквозь стекло видно, что там уже кто-то есть и ждет нас — человек в мятом костюме с таким же мятым лицом. Когда мы входим, он привстает, вытирает руку о пиджак и протягивает бабуле.
— Верной Тейлор, — говорит он.
— Валери Доусон, — говорит бабуля и пожимает ему руку. Со мной он не здоровается. В кабинете пусто — только стол с ноутом и стулья.
— Присаживайтесь. Присаживайтесь. Ну, миссис… э-э…
— Доусон, — повторяет бабуля.
— Ну да, ну да. Чем могу быть полезен?
Бабуля глубоко вздыхает и разражается речью.
Так я и думал: спотыкается на каждом слове. Понятное дело, вот вы бы сами поверили, если бы я рассказал вам эту историю? Сижу, слушаю, и меня всего крючит от стыда за нас троих. Глаза сами собой ищут, на что бы отвлечься. Малыш из приемной глядит на нас. Прижался щекой к стеклу, и получилось как будто улиточья подошва. Бабуля с мистером Тейлором его не замечают, а я показываю ему язык. Лицо у него перекашивается. Он тут же отскакивает от стекла и теряет равновесие, падает и ревет. Сидит на полу, а мамаша даже не глядит в его сторону.
Меня бесит, что никто не обращает на него внимания, и бесит, что плачет он из-за моей рожи. Смотрю на мистера Тейлора. Бабуля уже давно перешла к делу. Мистер Тейлор слушает ее и делает какие-то пометки в компе, но стоит ей назвать дату — первое января, — как он перестает печатать и стреляет глазами сначала в сторону бабули, потом в мою. Его число я уже засек, а теперь оно снова бьет по мне. Он один из них, тоже «двадцать седьмой», только утопленник. Я их уже навидался, слышал шум воды в ушах, чувствовал, как она заливает легкие, заполняет живот, тащит меня вниз.
Мистер Тейлор довольно долго глядит на меня, а потом перебивает бабулю и в первый раз обращается прямо ко мне:
— Первое января, Новый год. Так как вы считаете, что произойдет?
— Не знаю. Какой-то катаклизм. От него обрушатся дома и все загорится. Вода тоже будет, много воды. — Говорить ему о воде — как нож острый, и голос у меня предательски дрожит: — Много народу погибнет. Очень много.
— И все, больше ничего? Никаких подробностей? Никакой настоящей информации?
— Это будет по-настоящему! Все будет по-настоящему! Я понимаю, вам кажется, что это выдумки, но на самом деле нет!
Бабуля подается вперед:
— Он их с рождения видит. Числа. Всю жизнь. Я не рассчитывала, что вы мне поверите, поэтому принесла вот это. — Вытаскивает папку с газетными вырезками, которые показывала мне. — Понимаете, его мама была такая же. Тоже видела числа. Может быть, вы ее помните. Джем, Джем Марш — про нее писали во всех газетах. Предсказала теракт на колесе обозрения в 2009 году. Смотрите, вот вырезки…
— Бабуля!..
— Ш-ш, Адам, это уместно. Это убеждает.
Подталкивает папку к мистеру Тейлору. Мистер Тейлор лезет в карман пиджака за очками и читает.
— Да, — говорит он тихо, как будто про себя, — да, я помню. Значит, это была ваша мама?
Он поднимает голову и смотрит на меня, как будто впервые видит.
— Да, — говорю.
— Но ведь она впоследствии все отрицала, не так ли? Утверждала, что все придумала?
— Она это сказала, чтобы от нее отстали. Вот и все.
Он тоже наклоняется вперед и пролистывает еще несколько бумажек. Потом снимает очки и откидывается на спинку кресла. Закрывает глаза и долго ничего не говорит. Даже не двигается, и в конце концов мы с бабулей переглядываемся, как раз когда он оживает.
