Хэр Штерц под арестом, граф Набедренных остановит корабли, Золотце разузнает настроения Четвёртого Патриархата. А главное — всё это происходит под носом у Охраны Петерберга, но та не имеет об этих процессах представления, что ставит её в заведомо проигрышную позицию.
Это всё — не слепая удача, сколько бы ни повторяли сие слово другие.
Это удача зрячая.
— Ты ослеп? — рявкнул солдат с уродливым шрамом на правой щеке и оттолкнул старика, не убравшегося своевременно с дороги.
Старик упал неловко, как переломанная птица. Его костыль отлетел на аккуратный газон — будто бы запачкав собой жухлую траву, которую и в ноябре прилежно вычёсывали от гнили листьев. Когда старик поднял голову от дорожных камней, Тимофей понял, что тот и в самом деле слепец. Зрячий бы не оказался на пути у Охраны Петерберга.
— И чего ты тут забыл, дед? — беззлобно, но и не подав руки бросил другой солдат.
Тут — в Усадьбах — старику места не было. Самый просторный и тихий район Петерберга и на горожан поприличней всегда косился, брезгливо подбирая подол.
Всегда — это до вчерашнего дня.
— Так барон за конюшню похлёбку к обеду велит выносить, не забывает калек, — пролепетал старик, и в голосе его мелькнула жалкая, блеющая растерянность.
— И где теперь твой барон?
Остальные солдаты загоготали, кто-то из них фальшиво затянул плохой, но модный романс. «О где, о где они теперь? Не быть мне больше молодым, о кто, о кто мог угадать?..»
Тимофей склонился над стариком:
— Кто выносит тебе похлёбку?
Старик наконец учуял неладное, затрясся и прикинулся ещё и глухим.
— Кто? — с нажимом повторил Тимофей.
— Дык кухарка…
Тимофей ступил на газон за костылём — и усмехнулся. Топтать эту вычесанную траву было так же приятно, как и ходить по дорожкам Усадеб, не опасаясь, что из-за садовой ограды возле какого-нибудь особняка выйдет сторож и попросит.
Впрочем, пока он поднимал старика на ноги, солдаты кидали взгляды не менее неприязненные, чем те, что до вчерашнего дня доставались всем незваным гостям района из-за оград. Тимофею хватило усталости проигнорировать этот факт.
— Слушай внимательно: сейчас ты выманишь кухарку за конюшню. Или, если она вдруг сбежала, кого-то ещё из слуг, — бельма, что служили старику глазами, подёрнулись сомнением, и Тимофею пришлось цыкнуть: — Как хочешь, так и выманишь. Ковылял ты сюда зачем-то? Рассчитывал, значит, получить свою похлёбку. Вот и крутись. И глупостей не делай. Проболтаешься, кто тебя послал, — болтать будет нечем. Глаз у тебя нет, так хоть язык побереги.
— Да уразумел я, уразумел, солдатик, — отшатнулся старик. — Как скажешь, так и будет.
От «солдатика» мурашки по спине поползли уже у Тимофея. Старик слеп, не видит, что шинели на нём нет, но предположить такого, конечно, не может. И никто не может — кем надо быть, чтобы поверить в Охрану Петерберга, которая будет терпеть подле себя гражданское лицо?
Вестимо, тем самым Твириным.
Тимофей Твириным был лишь отчасти, на словах, а потому старался не задумываться лишний раз об отсутствии у себя шинели.
Задумаешься — и паника накроет с головой, как шальная волна.
Старик торопливо заковылял в сторону сада барона Копчевига, ныне покойного. Барон проявил себя как человек трезвомыслящий и миролюбивый, готовый разбираться с любыми противоречиями не теряя головы, а потому его голова была прострелена первой. Они — пожилые, изнеженные, подрагивающие манжетами члены Городского совета — стояли в окружении солдат и не понимали, не хотели понимать, что происходит. Мололи заносчивую чепуху, которая только больше распаляла, и были в своей слепоте беспомощней сегодняшнего слепого старика, ведь в отличие от него калеками себя не сознавали. Барон же Копчевиг сумел переступить через гордость, назвал вещи своими именами и предложил обсудить требования Охраны Петерберга прежде, чем путь назад будет отрезан. Вежливая скромность, которую он сумел в себе разыскать, льстила солдатам, а декларация намерения прийти к компромиссу смягчала генералов. Он был без дураков хорошим оратором, барон Копчевиг. У него могло бы получиться одними только сладкими речами развеять тучи над спесивыми толстосумами, вообразившими себя петербержской властью.
Когда он упал в ноябрьскую грязь, у толстосумов не осталось шансов.
Они — пожилые, изнеженные, подрагивающие манжетами члены Городского совета — слишком явно продемонстрировали, насколько страшно было им падать в грязь самим. Говорят, собаки чуют страх и так становятся неуправляемы. Тимофей никогда не имел дел с собаками, но вчера утром своими глазами увидел, как нечто подобное происходит с людьми: одного выстрела хватило, чтобы отменить этот усталый город, перечеркнуть его опостылевшие ежедневные маршруты и вытряхнуть ему из карманов застарелые обиды. Одного выстрела хватило и — это стоило одного выстрела.
Тимофей был уверен, что он не сможет: он не умеет, конечно, стрелять, разве что в детстве видел, как обращаются с оружием, — когда Андрей ещё готовился в Резервную Армию. Он не умеет стрелять, и вчера утром стрелять ему было не из чего, но барон Копчевиг смягчал генералов и льстил солдатам, и нельзя же стоять и слушать, как единый порыв распадается под действием его слов на частные мнения, а потому Тимофей развернулся, вышел из круга, прошёл тридцать шагов до казарменной стены и понял, что там, за стеной, лежит обрез, который генерал Йорб на рассвете заметил у кого-то из постовых. Заметил, изъял и взорвался — ружья режут для перепродажи в Порт, и постовой побелел, он ведь не знал, что генералу Йорбу не до разбирательств — только что разлетелись письма членам Городского совета, созвано срочное совещание на территории Западной части, трём другим генералам ещё предстоит услышать, что…
Генералу Йорбу было не до разбирательств и не до того, чтобы закрывать этот проклятый обрез на замок.
Поэтому несколько часов спустя Тимофей прошёл обратные тридцать шагов от казарменной стены до того места, где стояли непонятливые толстосумы, последний раз прислушался к словам барона Копчевига, пригляделся к следам этих слов на лицах солдат и генералов, сделал ещё несколько шагов и вплотную приставил к голове барона обрез.
Сколь бы складно человек ни говорил, в ноябрьскую грязь он всё равно падает мешком.
И это было бы страшно, если бы именно это не было нужно Охране Петерберга, чтобы понять: всё, что способны сказать члены Городского совета, говорить следовало раньше. Теперь — поздно.
