Сколь бы складно человек ни говорил, в ноябрьскую грязь он всё равно падает мешком.
И это было бы страшно, если бы именно это не было нужно Охране Петерберга, чтобы понять: всё, что способны сказать члены Городского совета, говорить следовало раньше. Теперь — поздно.
…Тимофей всмотрелся в согбенную спину старика, которая почти скрылась за деревьями, отгоняя таким образом картины, без спросу встававшие перед взором внутренним.
— Ну выманит он кухарку, ну и чё? — сплюнул под ноги солдат со шрамом, который и отшвырнул попавшегося на пути слепого старика.
— Допросим, — ответил Тимофей и мысленно обругал себя за сорвавшееся с языка первое лицо.
Какое «допросим», если он и права-то не имеет здесь находиться?
— Только если по-нашему, без всякого этого нежничанья, — хмыкнул солдат со шрамом.
Особняк Копчевигов вчера уже обыскивали, но ни жену барона, ни его детей, ни бумаг не нашли. Слуги молчали, а руководивший обыском полковник Шкёв разговорить их не потрудился.
— Кто ж навяжет нежничанье? — мертвецки спокойно полюбопытствовал Тимофей.
Солдат со шрамом улыбнулся в ответ, и оттого шрам словно бы уткнулся своим остриём ему в глаз.
Тимофею не хотелось задумываться, таится ли в его душе сочувствие кухарке или кому-то другому из слуг, кто выйдет сейчас за конюшню. Полковника Шкёва здесь нет, на него возложена почётная миссия посетить особняк его сиятельства графа Набедренных, чтобы пригласить того к командованию на беседу, а значит, солдат никто сдерживать не будет. И это — хорошо, потому что найти-таки остальных Копчевигов и проклятые бумаги нужно.
Тимофей выпрямился и зашагал уже по направлению к конюшне сам. Он не оборачивался, но вскоре услышал, как солдат со шрамом и ещё несколько человек всё же следуют за ним. В груди что-то разжалось.
Этим солдатам никто не отдавал приказ повторно обыскивать особняк Копчевигов — они были всего лишь одним из отрядов, патрулировавших сегодня Усадьбы. Но им было скучно, всё тот же солдат со шрамом рассказывал, что в любом другом районе ходить патрулём веселее, что в Конторском бьют витрины, что в Гостиницах то и дело попадается какой-нибудь иностранец, который едва ли не первым суёт в руки деньги, чтобы ему помогли выбраться из города, а в Людском солдатам во всяком кабаке наливают — просто за шинели. В Усадьбах же кабаков нет.
«В Усадьбах нет кабаков» — так будет звучать правдивый ответ на очередное «но как?», если вдруг Копчевигов сейчас найдут. Совсем не таких ответов ждут те, кому приходит в голову спрашивать, но других у Тимофея нет.
Других ответов попросту не бывает.
Ни к чему усложнять, ни к чему выстраивать стройные схемы, умом устранять противоречия, подводить под подходящие теории. Это пустое.
Есть биение жизни, к нему можно прислушаться — и можно присоединиться, исподволь направив его в нужное русло. В одно из множества.
А кроме этого биения нет ничего.
Но как Охрана Петерберга осмелилась расстрелять Городской совет?
Ха-ха.
Биение костыля о дорожный камень предупредило о появлении старика за добрую минуту. Тимофей прислонился к прогретой нежданным солнцем стене конюшни и посмотрел на солдат: их здесь было около дюжины, остальные предпочли и дальше бродить по Усадьбам без особой цели. Патрулирование безлюдного района целью не назовёшь.
Солдаты преобразились — хоть ничто зримое в их облике и не поменялось, было ясно, что такие романсов не запоют.
— …только быстро, дед, а то у меня фазан сгорит, и соус-то я ещё не мешала…
Кухарка была молодой, пышноволосой и белолицей, но испуг сделал её лицо глупым, покорёжил черты. В который уж раз за последние два дня Тимофей смотрел на страх вблизи и в который уж раз убеждался, что тот способен испортить любую картину, изуродовать каждого, кто разрешит себе бояться. А уродство несовместимо с жалостью.
Солдат со шрамом неторопливо зашёл кухарке за спину — хватать её или наставлять ружьё не стал, сила тут заключалась в ином.
— Кудрявая, к хозяевам-то проводишь? — спросил он с ленцой.
— Н-нету их.
— Так не гордые мы, подождём.
Кухарка явственно хотела бы убежать безо всяких разговоров, но бежать от дюжины солдат — глупая затея.
— Н-не велено… Ну сами-то посудите: как это я в хозяйский дом без спроса пускать начну, это что вообще начнётся! — без особой уверенности ухватилась она за повседневные правила, которые со вчерашнего утра больше ничего в этом городе не значили.
— Нешто никого-никого не пускаешь, кудрявая? — усмехнулся другой солдат, с колючими глазами. — Даже ухажёров своих?
Третий солдат — в шинели с болтающейся на нитке пуговицей, тот самый, что первым зафальшивил романс, — приблизился к кухарке развязной походкой весельчака и автора самых громких тостов на попойке.
— В самом деле, куда же это годится — этикетами-то пренебрегать! Без малейшего к тому повода — и в хозяйский дом, срам какой. Давай, кудрявая, мы на правах твоих ухажёров заглянем? Все полтора десятка, а?
Четвёртый солдат вырвал у неё корзинку и всучил слепому старику:
— По харчи ковылял? Вот тебе харчи, а теперь убирайся восвояси. Через минуту услышу ещё твой костыль — отстрелю с рукой вместе.
Старик задрожал губами, да только никаких слов так из себя и не выпустил.
Кухарка запоздало заверещала, и ей немедля порвали подол.
Тимофей хотел отвести взгляд, но не разрешил себе. Не отводить взгляд — единственная возможность удержаться по эту сторону. Ещё один очевидный ответ на дотошное «но как?».
От мысли, что взгляда может быть недостаточно, что ему предложат присоединиться, на Тимофея накатывала тошнота. Нельзя, вредно думать наперёд — это ничего не даст, но слишком многое отнимет. Тимофей словно почувствовал под ногами неверный ещё ноябрьский лёд: попадать на него не стоит, но если уж попал — оставь метания. Просто иди. Иди.
Идти не пришлось: из-за угла раздался непонятный поначалу шум, солдаты отвлеклись, чтобы увидеть, как через забор прыгает отвязавшаяся лошадь броской светлой масти — Тимофей ничуть не разбирался в лошадях и потому масть назвать бы не смог. Лошадь неслась без седока по аккуратным газонам, и в том была бессмысленная, ослепительная красота. Ослепляющая разрешением отвести взгляд.
Мгновенно взлетели ружья.
— Ни к чему.
Тимофей даже не понял сразу, что это он посмел осадить солдат — слишком уж прохладно и уверенно прозвучал голос.
— Ни к чему, — повторил он. — В доме услышат выстрелы и могут попытаться сбежать. Упустим.
