Я нахожу Фини в коробке с другими старыми игрушками и забираю ее для своего ребенка.
На обратном пути я захожу в туалет. Гляжу на подвальный люк в полу. Он заперт.
Интересно, кто из соседей продержался достаточно долго, чтобы вставить болт.
Моррис чихает.
– Аллергия.
Это не аллергия. Мы обе знаем – и Моррис, и я. Но никто из нас не хочет признавать правду. Мы идем через холл школы, когда ее рвет на пол кровью.
Она вытаскивает свой пистолет, засовывает ствол в рот и – бах! Именно так. Ее череп разлетается на куски, разбрызгиваются мозги, окрашивая стену в бежевый цвет. А у меня в голове вертится эта дурацкая мелодия из рекламы конфет на палочке. «Поспеши, доктор Лектер[47], и не забудь бутылку хорошего «кьянти» и порцию бобов. И ложку, тебе понадобится ложка, потому что эту жижу вилкой не подцепишь».
Голоса звучат далеко, на расстоянии миль, в конце длинного темного туннеля. Но они приближаются. Ближе. Ближе. Ближе. И вот они уже прямо возле меня, кричат мне в лицо, пытаются оттащить от Тары Моррис. Только сейчас я осознаю, что стою на коленях и прижимаю ее к себе, пытаясь черпать ее мозги и запихивать назад в череп. Повторение убийства Дженни.
– Не трогайте меня! – ору я, но они продолжают тянуть меня, вынуждая отпустить ее.
Рыдания перехватывают горло, и все, что я могу произнести, – это всхлипывающее «Нет, нет…».
Затем во мне что-то раскалывается на две части, возможно, это мой разум разделяется, помещая ужас и скорбь в стальной склеп, и я вдруг смотрю на происходящее не то чтобы бесстрастно, но достаточно отстраненно. Я отделена. Я другая, не часть всего этого. Совершенно не часть того, что здесь происходит.
– Нужно все убрать.
Отрешенная.
Я шагаю через холл в сторону каморки с принадлежностями уборщика. Настало время ведра и швабры. Кто-то должен убрать месиво, оставленное Моррис.
Именно я зажигаю спичку, от которой загорается тело моей подруги. Стараюсь делать вид, будто не замечаю запаха жарящейся плоти. Когда она уменьшается до объема содержимого пепельницы в местном баре в субботний вечер, я иду в комнату Ника и вытаскиваю его письмо из кармана. Сейчас углы конверта пообтрепались, а бумага от холода стала жесткой. В этой комнате все еще пахнет им, солнечным светом и цитрусовыми, хотя здесь не осталось ничего, что принадлежало ему. Впрочем, мы принесли сюда совсем немного. Человеку для выживания во временном пристанище нужен минимум.
Запах Ника усиливается, когда я поднимаю ноги с пола и ложусь на его кровать. Я закрываю глаза и перебираю воспоминания в поисках идеальной картинки.
Я вспоминаю его. Вспоминаю нас. То, чем мы с ним занимались, и то, что собирались сделать, когда я еще не знала, как мало времени у нас осталось. Во мне пробуждается смешанное чувство злости и желания. Как он посмел уехать, не дав мне возможности сопровождать его? Как он мог решить за меня? Я не хочу оставаться здесь. Я не хочу оставаться в безопасности. Я не могу существовать на каком-то пьедестале, черт возьми, как какая-то дорогая вещь! Я представляю, что он стоит тут, слушает, пережидает бурю, пока из меня не выйдут все гневные слова.
Моя рука скользит вниз по плоскости живота, вниз, вниз, между ног, и я вспоминаю все хорошее, пока не прикусываю губу, чтобы не кричать его имя.
Где-то между штормом и наступающим за ним успокоением я засовываю письмо Ника в карман, так и не распечатав. И я знаю, что уезжаю.
Библиотекарша поняла бы меня, говорю я себе, вырывая карты Европы из ее бесценных географических атласов. Она бы поняла.
Неделя тянется мучительно долго.
Понедельник ползет. Вторник еле волочится. Среда бредет, спотыкаясь, словно пьяный, подыскивающий подворотню, чтобы отлить. Даже Рождество приходит быстрее.
В четверг до меня доносится знакомое тарахтенье. Автобус уже слышно, хотя он едет за несколько кварталов отсюда. Тем не менее я натягиваю ботинки, хватаю рюкзак и бегу, бросая через плечо свои «прощайте». Добрые пожелания летят мне в спину, как стрелы. Они бьют без промаха – прямо в сердце. Мне с трудом удается сдерживаться, чтобы не обернуться и не взглянуть на людей, ставших мне родными. Но мне нужно уходить. Я должна разыскать Ника, если его еще можно разыскать.
Свежий утренний воздух кусает мне лицо. Я подпрыгиваю, чтобы согреться.
Автобус останавливается, свистя. С шипеньем открываются двери. За рулем тот же самый парень.
– Еще вопросы?
– Мне нужно ехать.
Он секунду думает.
– Куда?
– В аэропорт.
Я скидываю ремень рюкзака с плеча и протягиваю ему плату: пакет шоколадных пирожных с ореховым кремом. Он выхватывает его из моих рук и сует у себя между толстых ног.
– Куда же еще, – ворчит он.
Скрипят амортизаторы, когда мы поворачиваем за угол. Старая школа скрывается из виду, возможно, навсегда. В круглом зеркале на лобовом стекле автобуса я вижу, как водитель сдирает обертку с пирожного. Его взгляд встречается с моим, и в нем проскальзывает что-то первобытное, когда парень начинает украдкой жевать. Не трогай, не отдам. Мое.
Я опускаю руку в накладной карман рюкзака, нащупываю там мягкое тело Фини и понимаю, как ненавижу этот мир, в котором каждый теперь сам за себя.
СейчасСамый легкий путь из одного города в другой – это хайвей. Самая короткая дорога та, которую наши ноги проложат для себя сами. Проблема, связанная с первым, заключается в том, что мы слишком открыты. Каждое наше движение будет на виду у швейцарца.
Я вспоминаю его слишком быстро зажившую рану и думаю, не та ли самая магия помогла ему не поддаться смерти, к которой я его подтолкнула?
В моем сознании кипит ожесточенный спор. Пойти через горы и быть в укрытии или идти по хайвею, подвергаясь риску открытого столкновения?
– Ты не сможешь идти по горам, – говорит Ирина.
Я понимаю, что она права. Ни она, ни я не обладаем проворностью горных козлов.
Я киваю. Спорить больше не о чем. По крайней мере если мы будем на открытом пространстве, то и наш враг тоже.
Мы тщательно прячем наши личные страдания и, следуя совету Элеоноры Рузвельт, делаем то, что, как нам кажется, мы сделать не в состоянии. Я погружаюсь в мысли о Нике. Он жив там, в вечности.
В голове теснятся числа. Я разделила общее расстояние на отрезки, которые мы сможем без перенапряжения преодолеть за день. Всего сто сорок миль. Это ничто по сравнению с переходом по Италии, но удивительная особенность прошлого заключается в том, что чем больше оно отдаляется от настоящего, тем большим глянцем покрывается. Те преодоленные мили теперь кажутся легкими и приятными, пройденными спокойной, расслабленной походкой, в то время как предстоящие чреваты трудностями и опасностями. Наверное, это потому, что швейцарец шел вместе с нами, а не преследовал, как сейчас, хотя и должен быть уже мертвым и безопасным.
