Воронок становилось всё больше, и они были «свежее» остальных. Я боялся, что сейчас шальной снаряд или ракета попадёт в наш эшелон, и всё — отвоевался товарищ майор, но очень скоро поезд накренился, и мы въехали в туннель, уходивший, исходя из наклона и времени спуска, куда-то очень глубоко. Однако спокойствия это не прибавило.
В темноте стало видно, как много в вагоне нештатных отверстий от осколков и старости. Туннель освещали яркие белые лампы, и, судя по количеству лучей, пробивавшихся снаружи, вагону стены были вообще не нужны. Внутри установилась душная темнота. Гармонь ещё играла, но петь и плясать больше никто не хотел, поэтому массовик-затейник сбавлял обороты, пока, наконец, не умолк.
Вскоре скрип тормозов и очередной рывок возвестили, что мы на добрались.
Мимо моего смотрового пункта пробежала бетонная платформа, усеянная толстыми колоннами, поддерживавшими сводчатый потолок с надписью «Вокзал-3». Железнодорожники-«эсэсовцы», уже стоявшие там в ожидании остановки, открыли двери, и сержанты вступили в свои права, зычными криками наводя порядок.
— Маршевая рота раз! Выходи и стройся!
Через минуту, наполненную звоном, топотом, скрипом кожаных частей амуниции и матом, в вагоне стало намного свободнее. «Рота раз», топоча, убежала куда-то вправо и скрылась из поля зрения.
— Маршевая рота два! Стройся!
Вагон опустел, задержались лишь три человека: я и два отпускника, в числе которых оказался давешний гармонист, высокий, статный, с непослушным чёрным чубом, выбивавшимся из-под сдвинутой на затылок кепки, и «бывший прапорщик».
Мы спустились на опустевшую платформу (я был последним) и пошагали к единственному выходу, где за поворотом туннеля, забиравшего вверх-вправо, скрывался хвост последней маршевой роты — мокрые от пота спины солдат. Там же располагалась небольшая жестяная будка с надписью «комендатура» и зеркальными стёклами. Пришлось поторопиться, потому что сзади уже приближался гул нового поезда.
Когда до выхода было метров двадцать, дверь комендатуры открылась, и оттуда вывалились пять молодчиков в форме с красными повязками — три солдата, сержант и офицер.
— Документы! — потребовал капитан, в то время как его подчинённые маячили за спиной и как бы невзначай держали ладони на рукояти автоматов.
Мы втроём приподняли рукава и спроецировали голограммы. Я старался изо всех сил делать вид, что мне эта проверка безразлична. «Всё в порядке», — убеждал я сам себя. — «Ничего опасного».
Но тем не менее, в желудке сворачивалось в узел очень плохое предчувствие.
— Можете быть свободны! — гармонист, перехватив поудобнее чехол с инструментом, ушёл дальше по туннелю. — Вы тоже! — бывший прапорщик не стал скрывать вздоха облегчения и поспешил скрыться с глаз проверяющих. — Товарищ младший лейтенант! — провозгласил офицер голосом, не оставлявшим сомнений в том, что я сейчас услышу. — Вы арестованы! Пройдёмте с нами!
Камера оказалась недалеко от платформы — всего пара сотен метров по бетонным пещерам, где по стенам змеились километры проводов, а штукатурку покрывали ржавые разводы.
Небольшой кубический карцер два на два, узкая дверь, узкая койка, дырка в полу, над которой кто-то ужасающе рациональный повесил позеленевший от времени кран. С перерывом в три секунды из него капала вода, что со временем должно было свести меня с ума.
Не гостиница, конечно, но и не радиоактивная яма. Хотя бы есть, на что лечь вытянуться.
Имплантаты мне не отключали, так что можно было попробовать выбить дверь и сбежать, но, судя по несмолкающему топоту, с которым солдаты носились мимо моей двери туда-сюда, даже пытаться было бессмысленно. К тому же, офицер комендатуры сорвал с меня погоны и отобрал фуражку, поэтому среди единообразных «зелёных человечков» я выделялся бы, как клоун на похоронах.
Бетон стен и пола временами неровно вибрировал: было страшно представить, что творилось снаружи, где бушевал огненный шквал.
Периодически бункер мелко потряхивало, отчего я, ещё не привыкший к фронтовой жизни, вздрагивал и боялся, что дверь моей клетки намертво заклинит и никто не сможет меня отсюда достать. Я не страдал клаустрофобией, но сейчас, находясь на острие противостояния сверхдержав, воспринимал камеру исключительно как просторный гроб.
Я настраивался на долгое ожидание, поэтому был в какой-то мере разочарован, когда дверь открылась, и давешний капитан велел мне собираться. «Чёрт, даже не успел как следует вздремнуть».
— Подъём, сволочь, — приказал мне офицер, глядя так, словно я был длинным и кучерявым волосом у него в тарелке. — И радуйся, что рано вызвали, обычно тут месяцами гниют.
Когда меня, закованного в наручники и электроошейник, вывели в широкий коридор, по которому как раз тянулась длинная вереница красных и мокрых бойцов, я почувствовал всей кожей их полные неприязни взгляды. К счастью, капитан не собирался вести арестанта на виду у всего гарнизона подземной крепости, а тут же толкнул в узкий проход, начинавшийся за неприметной дверью с засаленным сенсорным замком.
Поворот, другой, жёлтые лампочки свисают с потолка на проводах, как груши, по обе стороны пышут сырым банным жаром какие-то трубы. У меня появились нехорошие мысли: ударить по трубе, толкнуть провожатого, сжечь его концентрированной струёй пара. Но пока я буду делать это, ошейник превратит мою голову в пепел и уголь, так что лучше сейчас идти, запоминая дорогу.
Допросная оказалась вдвое просторнее карцера, но в целом ничем не отличалась — камера-пенал со столом, ввинченным в пол зелёным стулом и подозрительными пятнами на бетоне. Меня усадили, после чего конвоир расстегнул наручники, ловко провёл цепь за прутьями спинки стула и снова застегнул. Не то, чтобы это было каким-то препятствием: я по-прежнему больше боялся ошейника, но всё равно приятного мало — приходилось сидеть, очень неудобно выгибая спину.
Стараясь сохранить спокойный и безразличный вид, я лихорадочно вспоминал всё случившееся за последние двадцать четыре часа, пытаясь понять, где допустил ошибку и как теперь извернуться, чтобы и самому уцелеть и получить зацепку, которая приведёт меня ещё выше. Хотя куда уже, чёрт побери, выше: ехал-то я ни много ни мало, а за целым генералом Советской армии.
Двери лязгнули, по бетону ударили металлические подковки и на стул передо мной опустился мужчина с тонкими чёрными усиками и холодными злыми глазами. Мне он чем-то напомнил Дудаева. На витых погонах сияли две большие звезды, а алый околыш фуражки украшала «капуста» из шитых листьев. Захаров собственной персоной.
