Куда там! Никогда, даже в самые лютые июльские дни, этот педант не позволял себе появиться на службе в легкомысленной рубашке с – Боже сохрани! – короткими рукавами. Всегда двубортный пиджак.
Вопреки жутким прорицаниям шефа никаких гадостей со стороны Погребнякова не последовало. Отдохнув и, очевидно, придя в себя, Велимир Иванович благополучно отбыл в Воронеж в командировку, срок которой истекал через две недели (но Сидоров собирался ее непременно продлить телеграммой еще на максимально дозволенное законом время). Так что Алексей Петрович постепенно стал забывать о своей «сделке» с психопатом, тем более что в собственной его жизни начались более серьезные события. Одно за другим.
В среду двадцать шестого мая сыну Костылева исполнилось четыре года. Проснувшись в этот день рано утром, Алексей Петрович твердо решил – сегодня, чёрт побери, он пойдет к сыну. И не просто пойдет, привезет их обоих домой. И Петьку, и Веру. Хватит. Довольно холостяцкого «счастья», сыт по горло. А жене надо будет подробно рассказать про вчерашний вечер, это сразу отобьет охоту оставлять мужа на целые месяцы одного!
Он решительно снял трубку и позвонил Вере Павловне на работу – предупредить, что придет к теще в семь часов.
– Привет, – сказал он, когда Вера взяла трубку. Почему-то уверен был, что жена обрадуется. Позавчера, в понедельник, они виделись – Костылев отвозил ей деньги, – встреча была не только мирной, но вполне обнадеживающей, Вера сказала, что не век им, дескать, жить врозь и вообще, она уверена, все это скоро кончится: у одной маминой приятельницы с зятем тоже что-то такое было – не то рожа, не то парша – и обошлось.
– Я к Петьке двадцать шестого зайду в детский сад, сам его возьму и приведу, – помнится, сказал тогда ободренный Костылев.
– Нет, Алешенька, не надо, это лишнее, – заполошилась Вера, – ребята увидят, станут дразниться: «чёртов сын», им-то рты не позатыкаешь! Приезжай лучше сразу к маме, пообедаем вместе.
Тон у жены был мирный, даже ласковый, и вот Костылев сегодня решил провести решительный разговор. Именно сегодня, в среду, в день рождения сына.
– Привет. Это я.
Молчит.
– Алло! – закричал Костылев. – Вера! Ты меня слышишь?
– И ты… ты еще смеешь мне звонить? – сказала Вера задыхающимся басом. – После – всего? Это… это цинично! Мерзко!
– Алло! Не понял! Что ты…
– Подлец… – шепотом перебила жена, и Костылев услышал, что гул в бухгалтерии, из которой она говорила, стих. – Грязный тип!
Он долго с изумлением смотрел на трубку, откуда бодрым горохом сыпались короткие гудки. Что, чёрт возьми, с ней-то случилось? Тоже рехнулась, как Погребняков, как… как все вокруг?
…Разумеется, он ничего не понимал – ведь не мог же он знать, что пришлось пережить Вере Павловне во вторник.
Всю ночь на вторник она не спала. Вставала, пила воду, ходила, курила на кухне, высунувшись по пояс в окно, чтобы мать утром не унюхала: «Мужика бросила, смолит, как проститутка, скоро гулять начнет».
Перед Верочкой стояло лицо мужа, каким она видела его накануне, когда Алексей передавал ей деньги, – похудел, осунулся, а все равно интересный, как артист, даже рожки не портят. Бабы у него в лаборатории уж небось… А пуговицы на пиджаке болтаются. Рубашка, правда, чистая и поглажена, кто, интересно, гладил? И ведь не верят, что сама ушла, в наше время от мужей не уходят. На работе теперь, как отвернешься – шу-шу-шу. Раньше все завидовали, а сейчас…
Внешность Вера Павловна имела довольно заурядную, замуж за Костылева – видного, культурного, подающего надежды и вообще хорошего человека, вышла двадцати девяти лет, когда уже перестала и надеяться. Все, в том числе она сама, считали это замужество большой удачей. Мать – та, как заведенная, с утра до вечера: «Смотри, девка, пробросаешься. Мужики нынче на дороге не валяются, особенно, если непьющий. Алексея твоего живо подберут, будешь тогда локти кусать, дура изумленная! И это с твоей-то рожей». И злорадно добавляла: «Сиди теперь, кукуй. Он-то, поди, зря время не теряет…»
Выкурив полпачки сигарет, Верочка твердо решила вернуться. Сегодня же. Сына пока не брать, хотя бы месяц, а там будет видно. За месяц многое может измениться – вылечила же материна подруга своего паршивого зятя, к специальной бабке возила, а у той, рассказывали, от всех болезней – и травы, и заговоры…
Вечером, уложив сына, Вера Павловна стала собираться. Положила в сумку два платья, халат, босоножки и новую ночную рубашку-пеньюар. Взяла бутылку шампанского и какой-никакой закуски. Мать дала с собой прут от веника, с которым ходила в баню:
– Положь перед спальней. Твой-то как переступит, да войдет, да ляжет, ты-то потихоньку встань, бери прут и неси в темное место. Над прутом три раза скажешь: «Как будет сохнуть этот прут, так пускай сохнет по мне Алеша». Поняла?
Вера взяла прут и нерешительно завернула в газету.
И вот, с трудом таща в правой руке сумку, а в левой сверток с прутом, Вера Павловна медленно поднималась по плохо освещенной лестнице своего дома. Ноги глухо ныли от высоких каблуков. На последнем марше она посмотрелась в оконное стекло – новое платье сидит как влитое, волосы причесаны гладко и на прямой пробор, так любит Алеша. Вера вынула из сумки пузырек с французскими духами и коснулась пробкой щеки, потом – за ушами. Нет, что бы там ни болтала мать, а выглядела Вера очень даже неплохо. Не зря же Владимир Львович, главный бухгалтер, вчера, когда шли на собрание, при всех заявил: «С вами, Верочка Павловна, не то, что на профсоюзное собрание, – в ЗАГС пойти не стыдно». Надо Алексею рассказать, пусть знает…
Вот, наконец, и площадка шестого этажа, лампочка еле живая. Теперь отдышаться, а то будет распаренный вид. Верочка с нежностью посмотрела на знакомую дверь, обитую синим дерматином – Леша зимой сам обивал – и полезла в сумку за ключом. Но передумала – лучше позвонить. Своим звонком, особенным. Он помчится открывать… В том, что муж дома, Вера не сомневалась, еще с улицы смотрела – в окнах свет.
И тут…
И тут синяя дверь резко распахнулась, и на лестницу вышла раздетая женщина. На ней была только голубая сорочка с кружевами (новая, но не импортная{128}, уж это Вера сразу разглядела) и лакированные босоножки. Верочка зажмурилась. А когда открыла глаза, увидела, как женщина, блестя голыми плечами и качая бессовестным задом, спускается вниз и волочит за собой по ступенькам… меховую шубу. Умирая, Вера Павловна сделала шаг к двери, но отпрянула: в квартире послышались шаги. Костылев высунулся на площадку. Лицо его было отвратительно красным, волосы всклокочены, рога торчали нахально и вызывающе. Веру он не увидел и быстро закрыл дверь.
