Было ли это назавтра после теракта 6 июля или неделей позже? Брам уже не помнил, какого точно числа получил диплом, помнил только, что было это в пятницу. Но во время еды отец заговорил о теракте, совершенном в набитом людьми автобусе номер 405, Тель-Авив — Иерусалим.
Шестое июля 1989 года, четверг. Через тридцать пять лет, сидя на краю отцовской кровати, Брам вспомнил дату, потому что в специальной литературе эта акция палестинцев упоминалась, как самый первый теракт-самоубийство. Часть пути автобус проезжал над обрывом, и пассажир-палестинец, напав на шофера, вывернул руль. Автобус упал в пропасть, результат: двадцать семь раненых, шестнадцать убитых. Сам террорист выжил, его вовремя доставили в израильскую больницу.
— Так всегда бывает, — сказал отец, — когда недостаточно жестко отвечаешь на нападения.
— Что же Израиль должен был делать? — спросил Брам, восемнадцатилетний пацифист, уверенный в том, что рано или поздно соглашение должно быть заключено. Мирные соглашения ведь заключают не с друзьями, а с врагами — он верил тогда в подобные сентенции. Он знал, что отец стоит на точке зрения ястребов, но не хотел его провоцировать.
— Израиль должен уничтожать их, потому что иначе они уничтожат Израиль, — заявил Хартог.
— Папа, но нельзя же перерезать целый народ? Как ты можешь такое говорить?
— А я и не говорил: «перерезать народ», — передразнил его Хартог, сердито оглядывая аляповато-шикарный зал «Экселсиора» — так на самом деле назывался ресторан отеля. — Я говорил о том, что их надо было выгнать. О том, чего мы не сделали, не довели до конца, и за это палестинские арабы нам всем поотрезают головы. Мы должны были позволить им в тысяча девятьсот сорок восьмом году переправиться на тот берег Иордана. Там у них была своя собственная страна, Иордания, а река образовывала естественную границу. И если они причиняют нам боль, мы должны причинять им боль в десятикратном размере. Если они планомерно убивают наших граждан, мы должны убивать в десять раз больше на их стороне. Такова логика Востока. Так у нас заключают союзы. Следуя европейским правилам заключения союзов — оглянись вокруг! — там не продержишься и недели. Ты сражаешься против брата, а вместе с братом — против племянника, а вместе с братом и племянником — против троюродных братьев, а вместе с братом, племянником и троюродными братьями — против остального мира. Такова bottom line,[78] остальное — комментарии.
— Но, папа, ведь те люди хотят того же, что и мы, разве не так? Крышу над головой, работу, школу для своих детей?
— Ты собрался в кругосветку?
— Да, спасибо тебе.
— Ну так по дороге ты убедишься, что люди в разных местах думают по-разному. Почему ты считаешь, что арабы понимают политику так же, как европейцы? Да для них Коран намного важнее любого закона. Так и с автобусом: тот араб был готов умереть вместе с евреями, потому что был уверен, что отправит евреев в ад, а сам попадет в рай. Тем, кто в этом уверен, ничего не стоит умереть. И нам ничем их не остановить. Кроме одного: брать их семьи и отдавать насильникам их матерей и сестер. Тогда все разом переменилось бы. Но Шамир на это не способен. Когда-то был несгибаемым бойцом-подпольщиком, теперь только и ищет компромиссов. Может быть, Рабин был бы лучше, он, похоже, потверже, но все равно никто не посмеет взглянуть правде в глаза.
— Пап, ты сам-то слышишь, что говоришь?
— Надеюсь, что ты слышишь меня.
— Таким путем… — как бы это так сказать, чтобы не обидеть его? — Таким путем мира не добьешься.
— Почему мы должны желать мира? — Хартог надменно смотрел на него, сильный, как всякий, кто отбросил беспочвенные надежды. — Если хочешь выжить, нечего умолять врагов о мире.
— Это по-другому называется.
— Ты совсем ничего не понимаешь, Брам. — Хартог сделал знак официанту и указал на их опустевшие бокалы.
— Я понимаю одно: с врагами нужно заключать мир, — сказал Брам, наклоняясь к нему. — Израиль имеет право на безопасность, но нельзя же вечно оккупировать палестинские территории!
— Нонсенс. С врагами не заключают мир. Их разбивают наголову. Так поступают с врагами. Откуда у тебя эта безумная идея, что с арабами можно заключить мир? Мир с арабами — не что иное, как отсрочка смертной казни.
— А о неграх ты что думаешь? — спросил Брам, полагая, что настал час показать отцу степень его экстремизма.
— А какое отношение к этому имеют негры?
— Ты что, расист? — спросил Брам резко. Он понимал, что бросает отцу вызов.
— Арабы — не раса, это негры — раса. У меня бывали сотрудники-негры. Работали прекрасно. Против тех арабов, которые выросли на Западе, я ничего не имею. Так что своими обвинениями в расизме тебе не загнать меня в угол, мальчик. Надо поумнее выстраивать линию защиты. Так называемые «палестинские территории» называются Иудея и Самария. Звучит очень по-арабски, не так ли? А какое отношение к истории арабов имеет Хеврон? Зато в Танахе город Хеврон поминается очень часто.
— Так какие планы у будущего премьера Израиля Хартога Маннхайма? — спросил Брам с максимально возможным ехидством.
— Столкнуть в пропасть десяток автобусов с арабами, — отвечал Хартог, жестом показывая официанту, что ему достаточно вина. — И все прекратится само собой. — Он поднял свой бокал, чтобы еще раз выпить за здоровье Брама. — Сегодня, в первый раз за много лет, я пью во время ланча, так что, Брам, лови момент.
Брам смотрел в сторону, он был зол до тошноты.
— Что случилось? — спросил Хартог.
Брам помотал головой, пораженный тем, что отец даже не подозревает, насколько отвратительны его взгляды.
— Расслабься, — сказал Хартог, — оставь то, что тебя напрягает, погляди на меня. Ты сидишь тут, у тебя все замечательно, об этом я позаботился, но ты не имеешь права критиковать евреев, которые там голыми руками таскают из огня горячие уголья.
— Каштаны, папа. Таскают из огня каштаны. На горячих угольях сидят.
Брам увидел, как в глазах отца на мгновение вспыхнул адский огонь бешенства. Хартог поставил бокал, не сделав и глотка вина, прикрыл глаза и сказал:
— В последнее время я совсем не говорю по-голландски. Иврит, иногда английский. Поэтому мне легко ошибиться. Но когда я поднимаю бокал, чтобы поздравить тебя с окончанием школы, специально прилетев, черт бы тебя побрал, из Тель-Авива, ты мог бы вести себя повежливее, понял?
Браму не хотелось выводить отца из себя, но он не мог так просто сдать свои позиции:
— Пап, ты заходишь слишком далеко и, основываясь на том, что ты сам пережил, рубишь, так сказать, сплеча. Я жутко рад, что ты приехал, правда, но твои политические идеи, они несколько… чересчур крутые.
