Он помотал головой, соглашаясь и в то же время протестуя:
– А если ребенок будет счастливым? Удачным?
– Тогда дождёмся его рождения. Но я не хочу, чтобы эта удача меняла хоть что-то. Понимаешь, не одну вину – счастье тоже приходится выкупать.
Мы обменялись трагически-серьёзными взглядами.
– Анди, я ведь исполнитель, а не судья.
– Я судья и я сам себе закон. Будем так считать.
– И ты, как все сумры, практически неуязвим. Помнишь, как тебя в их круг вводили?
– Кто-то из Волков сказал тогда, что мы страдаем, как люди, – и страдание делает нас человечными.
На этом мы ударили по рукам.
Потом я выполоскал посуду, а турку еще и хорошенько почистил от несуществующей окиси.
Всё чаще вспоминалась мне поговорка, что для Сумеречника и великана год равен дню: весной поднялся с постели, размял косточки, напитался свежей информацией, летом всласть поработал, осенью дал волю разнообразным увлечениям, а как снежок выпал или там тропические дожди зарядили – и на бочок пора. Нет, разумеется, в буквальном смысле такого мы позволить себе не можем: все Живущие, кроме братьев наших деревьев, живут в куда более бодром ритме. И, опять-таки, необходимо следить за каминами, чтобы не остывало пламя и не загоралась сажа в трубе.
Под «пламенем» и «трубой» имею в виду подземную активность. С высоты орлиного полёта каждому было видно, что части света, исключая Антарктику, сплываются в нечто вроде архипелага или цветка с лепестками неправильной формы.
Сердцевина – то, что издревле полагалось Атлантидой – пребывала в руинах и запустении, однако семя, перелетая через узкие проливы, падало на отдохнувшую, небывало плодородную почву и тотчас двигалось в рост.
А бывший шестой континент, который смотрелся будто лист одичавшей розы, стремительно сбрасывал лёд и покрывался низким цветущим кустарником.
Круг тех, с кем меня соединяли дружеские узы, походил на срез иного дерева: извне расширялся, однако внутри образовывались пустоты. Навсегда ушла дама Асия, передав своё ремесло в руки вечнозелёной Марии и двух её дочерей. Леонтин увлёксярработой с живым и неживым до такой степени, что заселил собой Атлантиду. Гарри и Амадей составили, как они выражались, экзотическую пару и уехали на гряду Трэмвэй – им показалось весьма интересным общаться с императорскими пингвинами и наблюдать процесс акклиматизации этих романтиков полярной ночи. Волк Иоганн решил отправиться на Тенерифе и отдать себя драконову дереву – так его увлекла невероятная живописность кроны, в которой ветви переплетались наподобие короны, и багряный оттенок сока. Это затруднительно для нас, ибо мы не умираем в полном смысле этого слова, однако при наличии доброй воли, соединённой с волей принимающего нас древа, вполне возможно. Вульфрин, верный оруженосец Львёнка, остепенился, выявил, наконец, в себе задатки андрогина и оброс чем-то похожим на семью (в порядке живой очереди – две жены, три мужа и великое множество детей, которые обожают друг дружку). Беттина с восторгом играла роль бабушки – при родных и заодно при сводной внучке. Ибо Сэлви перестала изображать из себя аутистку, хотя по-прежнему была привязана к своим деревьям и поляне, как все гамадриады. Отходить от них, по её словам, могла не более чем на километр: начиналось что-то вроде лёгкой астмы, и Абсаль сразу начинала тревожиться за жизнь единственной дочери.
Криптомерия Сэлви (повторюсь, название условное) каждый год поднимала стропила своей кровли примерно на метр и ныне представляла собой величественное строение с колоннами. В центре него было нечто вроде изысканного дамского будуара, Вход в виде узкой щели имел как бы отполированные края, внутри него постепенно скапливалась изящная мебель и наряды удивительной красоты.
Хельмут был нетленен, как и его двоякий чёрно-красный дафлкот, плащ или там куртка. Когда этому удивлялись, говорил:
– Без меня никак обойтись невозможно. Присутствие Царя-Палача в игре мироздания означает потенциальную возможность нарушить установления, особенно такие, что кажутся незыблемыми. Катализатор дерзости.
– Не устрашения? – сопротивлялся кое-кто этой максиме.
– И этого тоже, хотя меньше. Но тот, кому на роду написано изменить – не устрашится.
– А что, от нас непременно требуется всё менять и рушить?
На этих словах Хельм показывал оборотную сторону одежды – какую, зависело от того, что он выбрал в качестве лицевой, – и говорил:
– Рушить, вопреки устоявшемуся мнению, труднее, чем строить. Ибо новое норовит вписать себя в старую структуру и подчиниться ей. Для того нужна отвага особого рода. Такая, которую запрет и возможное наказание лишь подогревают. Даже подстрекают.
Он держал себя буквально членом нашей семьи «не стареющих, лишь взрослеющих» – даже, с нашего согласия, отгородил себе каморку в «Морёном Доме», как все мы его называли. Поначалу я опасался, что Хельм, по своей привычке, загромоздит свою половину всякой музейностью, но у него либо начисто отшибло к ней тягу, либо главный склад обретался где-то в ужасно потайном месте. Какие-то его вещички из особо редких наверняка всплыли у моей дочери: особенно я грешил на смирнский ковёр два на два метра с таким пышным ворсом, что несведущий мог заблудиться в нём, как в окружающем её лесу.
А в нашей конуре единственным украшением было пламя очага – и ещё книги вдоль всех стен и внутри всех сундуков.
Однажды я откопал в одном из них стопку разрозненных журналов «National Geografic», перемешанных с выпусками «Вокруг Света», причём один был вообще дореволюционным. Бумага, желтоватая или белая, осыпалась по краям одинаково, но высокая печать, офсет, гравюры, фото и цветные иллюстрации казались нетленными – так были хороши.
И я зачитался.
Это было в сотни раз увлекательнее любой фантастики – так различны были климатические и природные зоны и человеческие сообщества. (я постоянно замечал, что культура любой планеты – даже моей любимой Планеты Зима – описывается как более-менее гомогенная.)
– Не уверен, что мы такое сохранили, – сказал я однажды, показав Хельму фотографию дагомейских амазонок в полном военном уборе. – В Великом Одуванчике спрятаны в основном материальные ценности.
– Многое из подобного потеряли уже сами люди, – задумчиво ответил он. – Променяли то, что внизу, на то, что вверху. Земля для них была этаким лысым бильярдным шаром в пирамиде галактик. Надо же – мечтали о космосе, а вокруг нас и под нашими ногами был космос не меньший.
– Ты говоришь о подземном царстве? Пещеры, лабиринты, озёра…
– И о нём тоже. Вотчина спелеологов, туристов и кое-каких любителей риска. Но в ещё большей степени о морях, где человек не мог жить – только скрёбся по дну своими детекторами и спектрографами. И ещё электрокабеля туда плюхнул. Не говорю уж о мусоре! Острова, чистые – тьфу, грязные – острова в океане. До сих пор так и норовят причалить к берегу. Иной мир, знал я – и знали мы все. Со своими горными хребтами, простирающимися вдоль всех океанов, мощными течениями помимо знаменитого Гольфстрима и бурями. С жизнью, не подчиняющейся даже и сумрам, не говоря о былом человечестве.
