Тем временем Будур Пери быстро набиралась сил. Донна Эмилия ухаживала за ней наилучшим образом. Луций почти не видел ее. Днем она проводила время на лоджии, закрытой высоким бортом и вьющимися растениями. Луций обеспечил ее книгами, а также принес ей аэроионизатор и установил экран. Ее пребывание поблизости от него было ему приятно, словно заполнился какой-то пробел в его жизни. И донна Эмилия тоже была довольна, она хлопотала больше обычного.
Благоприятное действие возымело и то, что дом Антонио хотя и был разграблен, но не был сожжен. Как все богатые парсы, лучшее из своего домашнего скарба он спрятал в надежном тайнике — в подполе, который был настолько хорошо замаскирован, что наметанный глаз мародеров не смог его обнаружить.
Луций попросил Будур описать его местонахождение и отправил Марио и Костара ночью с машиной в Верхний город. Они вскрыли подпол и нашли добро нетронутым. За несколько ездок они перевезли его в безопасное место. Это явилось поводом для Луция, и он впервые переступил порог комнаты, где жила Будур. Она была занята тем, что размещала спасенные вещи в каморке для седел и сбруи. Донна Эмилия подавала ей из тюков и сундуков один предмет за другим. Вид изысканных, ручной работы тканей, серебряных и золотых сосудов, богатой одежды напоминал невестино приданое, которое в день свадьбы, утром, приносят в дом жениха. Антонио Пери спрятал там также лучшие из переплетенных им книг и рукописей. Но больше всего его племянница, казалось, обрадовалась, увидев сундучок, в котором лежали белье и ее платья. Она ведь пришла в дом в том, что было на ней. За исключением узенького кошти, она следовала моде Гелиополя со всеми ее изменениями и капризами.
Один из ящиков был полон пилюль и эссенций — вещей, имевших малый вес и большую ценность в делах торговли. Луций узнал плоские, зашитые в белый войлок флаконы с розовым маслом из Киссанлика, опиумные жмыхи цвета ржавчины и различные по форме. Одни из них были обернуты в маковые листья, другие посыпаны семенами щавеля, а третьи, похожие на плоские кирпичики, были завернуты в рыжеватую бумагу. Их терпкий дурманящий запах смешивался с ароматом розового масла. Луций поднял один из таких караваев и взвесил его на руке.
— Вы, значит, держите у себя грезы столичного города — опасный товар. Я частенько беседовал на эту тему с вашим дядей, у меня сложилось впечатление, что он большой знаток ядовитого зелья и чудодейственных трав.
Будур Пери села на большой сундук и погладила уютно мурлыкавшего Аламута, быстро привыкшего к ней.
— Мой дядя собирал и это, как все то, про что можно сказать:
Ноша не тяжела,
А цена велика.
Он говорил, что на всех островах и во всех портах это такое же верное богатство, как и золото, — и даже еще больше, потому что человеку необязательно бывает нужно золото, а вот отказаться от мира своих грез он не сможет, если хоть раз вкусил их власть над собой.
Она показала при этом на трубку для курения опиума, вырезанную из светло-зеленого камня. Луций бережно вынул ее из футляра.
— Прелестная вещица. Головка, похоже, вырезана в форме лотоса. Бы правы — ради своих грез люди жертвуют куском хлеба и глотком вина. И даже скупердяй, что копит золото и в одиночестве упивается им, зарывшись в него руками, тоже может быть причислен к наркоманам, потому что он привязан не столько к золоту как таковому, сколько к его скрытой и магической силе. В его блеске и звоне чудятся ему роскошные товары и наслаждения, сокрытая власть, к тому же свободная от всех усилий и разочарований, связанных с осуществлением этих мечтаний. Пожалуй, я могу это понять.
— Вы знали моего дядю, — сказала Будур Пери, — только как искусного переплетчика, казалось, полностью отдававшегося этому искусству. Но у него была еще и оборотная сторона, весьма отличная от той.
— Однако мне кажется, я порой что-то подозревал. Старинные ткани, блеклые тона, давно исчезнувшие книги, зеленые зеркала — все это говорило о духе, который любит иные, дальние просторы.
Тень пробежала по ее лицу при нахлынувших воспоминаниях.
— Да, ужасно подумать, что его обитель разорена. Антонио было там так хорошо. Я боюсь, он не выдержит заключения.
— Положитесь на нас — мы не бросим его на произвол судьбы. Я еще раз схожу навестить этого ужасного доктора Беккера в его норе. Расскажите мне еще про Антонио, вы разожгли мое любопытство.
* * *
— С удовольствием, если вам не скучно со мной. Вы ведь так много сделали для меня. Антонио на первый взгляд мало отличался от других мастеров, которых можно встретить занимающимися своим промыслом и торговлей не только на улице Митры, но и по всему Гелиополю. Однако под этой внешней оболочкой скрывался еще и другой человек — любитель эйфории. Он ловил ее, ловил грезы, как другие ловят сачками бабочек. По воскресным и праздничным дням он не ездил на острова и не сидел в тавернах на Пагосе. Он запирался в своем кабинете, чтобы совершить путешествие-полет в мир грез.
Он говорил, что видит тогда неизвестные острова и страны. Пилюли облегчали ему доступ ко всем тайнам и красотам того мира. За долгие годы он накопил большие знания, а кроме того, он вел дневник своих дальних путешествий. В его кабинете была еще маленькая библиотечка, состоявшая частично из книг о свойствах трав и по медицине, а частично из произведений поэтов и магов. Антонио обычно читал эти книги, когда входил в состояние опьянения. К сожалению, теперь все это пропало.
Луций слушал с большим вниманием.
— Надо будет посмотреть, может, хотя бы уцелел дневник. Марио сказал, что пол усыпан обрывками разодранных тканей и разорванных рукописей и книг. Вино Антонио тоже пил?
— Он пил вино тоже, но не ради одного удовольствия. Им двигало главным образом смешанное чувство — авантюризм и жажда познания. Он путешествовал не для того, чтобы побывать в незнакомом месте, а как истинный ученый-географ. Вино было одним из тех многих ключей, открывавших ворота неизведанного лабиринта.
— Авантюрист-романтик. Когда слушаешь вас, так и испытываешь желание последовать его примеру. Это еще один из способов, как можно прожить жизнь, своего рода уединенным отшельником в хрупком мире грез.
— Конечно, только я всегда беспокоилась за него. Возможно, все дело было лишь в методике контроля, избавлявшего его от грозящих катастроф и горячечного бреда. Он частенько был близок к этому. У каждой пилюли есть своя формула, считал он, открывающая доступ к определенным загадкам мира. И он верил, что можно постичь субординацию этих формул. «Je, n’ai pas encore trouve ma formule»[65] — вот одно из его изречений. Самые высшие из этих формул должны были, подобно философскому камню, раскрывать тайну универсума.
