Прикрываю ее курткой и прижимаю к себе.
Прости меня, прости. Я никогда не сделаю тебе больно и не отдам тебя никому, Мия. Никогда.
Ветер взметает мусор, он летит по туннелю, шуршит по гравию и кирпичу. Гляжу, как скачет ко мне какая-то обертка от шоколадки. Потом смотрю вдаль. Там кто-то есть.
Там кто-то есть. На земле в туннеле. Туннель побелили, картину, кошмар, дату — все замазали. Там по-прежнему темновато, но я сразу вижу — это она. Сара.
Я ходил к ее дому. Нет, не собирался ни стучать в дверь, ничего такого. Не знаю, что я собирался делать, — может, просто подождать, — не знаю. В общем, дошел я только до угла, потому что там стоял микроавтобус и три полицейские машины. Господи. Нагрянули они именно к Саре: я видел, как уводили этого ее тощего другана — руки в наручниках за спиной. Я юркнул в тень подобру-поздорову. Только полиции мне не хватало, зато теперь я не знаю, арестовали Сару тоже или нет.
Побродил немного кругом и, понятное дело, зарулил в туннель. Куда мне было еще податься, а она, оказывается, тут. В последний раз, когда я ее видел, она обозвала меня отморозком. В последний раз, когда мы встретились здесь, зафинтилила мне камнем по башке. Надо бы мне повернуться и уйти, а я не могу. Не могу я без нее. Иду к ней, медленно, но не останавливаясь, пусть у нее будет время увидеть меня, время уйти, если она захочет. А она никуда не уходит. Сидит себе на месте, и я дохожу до нее.
Как-то это неудобно — я стою, она сидит, — поэтому я присаживаюсь на корточки в сторонке. Она прижимает к себе дочку, и тут меня как стукнуло: она ее кормит! Ничего не видно, просто ребеночек, прикрытый курткой, но меня все равно бросает в жар, и я багровею от смущения.
Сара смотрит под ноги, капюшон надвинут на лицо. Хочу, чтобы она посмотрела на меня. Хочу еще раз увидеть ее число. Мне бы еще разок это почувствовать…
— Сара… — говорю.
Она так и смотрит под ноги. Притворяется, будто меня тут нет. Вижу по ее позе, я же не идиот. Она хочет, чтобы я ушел. А я не уйду. Не могу.
— Сара, это я.
Никакой реакции.
— Я видел твой дом и полицию.
Ничего. Не знаю, что еще сказать. Ляпаю первое, что приходит в голову, не успев подумать.
— Ты почувствовала? Ну, землетрясение? Тут она поднимает голову — и от ее числа меня накрывает знакомая теплая волна. Вид у Сары удивленный.
— Какое еще землетрясение?
— Ну, земля задрожала — час назад примерно. Я был на Оксфорд-стрит. Все попадали, а потом только смеялись, как будто ничего не случилось, а на самом деле случилось.
— Я ничего не почувствовала. Час назад я была здесь. Ничего не заметила.
— Я не сочиняю.
— Я этого не говорила.
Колючая. Это-то понятно, но она еще и несчастная какая-то. Надо до нее достучаться. Надо пробить ее барьеры.
— Что стряслось? — спрашиваю. — Что с тобой стряслось?
Она опять смотрит под ноги, но хотя бы разговаривает, и на том спасибо.
— Ко мне пришли из социальной службы. Они меня засекли.
— Во блин.
— Все еще хуже, Адам. Они заберут ее у меня. А у меня, кроме нее, никого нет.
— Ну они не имеют права…
— Имеют. И заберут. Я жила в наркоманском притоне — два торчка и дилер. Круто, да? А теперь мне некуда идти. Выходит, я бездомная.
— Можно вернуться домой.
Кажется, малышка наелась: Сара поднимает ее на плечо, потом с трудом встает. Я протягиваю ей руку, но она не обращает внимания. Кладет ребенка в коляску.
— Всего хорошего, Адам, — говорит она и уходит — она с самого начала хотела уйти, зуб даю.
От меня так легко не отделаешься. Мне надо ей помочь, и пусть сопротивляется, если хочет.
— Ну я хотел сказать… тебе все равно надо где-то жить, там, где понравится социальной службе. — Не успеваю я договорить, как вспоминаю, как ее папаша прижал меня к стенке. — Сара, прости меня!
Бегу ее догонять.
— Слушай, прости меня, — говорю. — Я понимаю, почему ты не хочешь домой. Твой папа…
Она останавливается и разворачивается ко мне.
— Что мой папа?
— Он… ты из-за него, да?
— Ты его знаешь?
Она свирепо глядит на меня.
— Да. Я… я был у тебя. Когда ты перестала ходить в школу.
— Господи, да кто ты такой? Маньяк, да? Отлично, поздравляю, теперь ты меня точно напугал, как будто мне раньше страшно не было!
И чешет от меня — на всех парах.
Бегу трусцой рядом с ней.
— Сара, я боялся за тебя. Зашел, чтобы узнать, что у тебя все в порядке.
— Нечего соваться в чужие дома. Без приглашения.
— А что мне было делать?! Ты же меня нарисовала, нарисовала, Сара.
— Подумаешь, рисунок! Задание было такое, для всех!
— Не просто рисунок, и ты это сама прекрасно понимаешь. Никто никогда не смотрел на меня так, не видел!
Она сутулится и налегает на ручку коляски, катит ее еще быстрее. Дождь и ветер хлещут нас. Мне приходится чуть ли не орать, чтобы она меня слышала.
— Сара, ты перегнулась через стол и потрогала меня. Погладила мне щеку. Я не могу тебя взять и забыть!
Она оборачивается, не сбавляя хода.
— А придется! — кричит она в ответ. — Мне с тобой рядом на одном земном шарике тесно! Я должна защитить дочь. Что я к тебе чувствую, не важно. Тебе нельзя к ней приближаться. Я не могу этого допустить.
Что я к тебе чувствую. Что я к тебе чувствую…
— Постой секунду! Пожалуйста, постой!
Хватаю ее за плечо, пытаюсь задержать. Она выворачивается.
— Отвали! Отвали, ясно?! Ты сказал, мы можем бороться с будущим, вот я и борюсь. Я считаю, что ты сделаешь плохо моему ребенку, поэтому не хочу больше никогда тебя видеть. Адам, я пытаюсь все изменить. Переделать все по-своему.
— Я ей ничего не сделаю! Никогда в жизни, Сара!
— Откуда ты знаешь? Такого никто не знает. Ты видишь, какое у кого будущее, но не все, а только кусочек. Адам, уйди от меня. Держись от нас подальше. Не трогай нас!
Замедляю шаг, останавливаюсь.
— Куда ты собралась? — кричу я ей вслед.
— Не знаю! Спрятаться!
Она убегает от меня. Я больше никогда ее не увижу. Оказывается, для меня это даже хуже, чем если весь Лондон рухнет мне на голову. Наверное, ничего хуже со мной просто не может быть. Надо остановить ее.
— Сара! — кричу я. — Я все понял про твоего отца!
На самом деле, конечно, не понял. Может, и придумал, но у меня такое чувство, что я угадал.
Она снова останавливается и оборачивается. Догоняю ее.
— Он тебя насиловал, поэтому ты не можешь вернуться домой.
Она смотрит в сторону, с трудом глотает.
— В этом-то и дело, да? — говорю. — Он тебя мучил.
Дождь льет так сильно, что у Сары капает с кончика носа.
— Да, да, так и было, — говорит она еле-еле слышно, будто с собой разговаривает. Косится на меня, проверяет, какую рожу я на это скорчу.
Странно — вид у нее виноватый, будто это она где-то напортачила, а я ее подловил.
Тут надо подобрать нужные слова, а я не понимаю, какие нужные. Сара такая дерганая, вообще непонятно, что ей сейчас нужно и что не нужно.
— Мне тебя очень жалко.
— Ты тут ни при чем. Тебя это не касается, — говорит она и опять этак смотрит — типа я ее сейчас судить буду.
Шагаю к ней и беру ее обеими руками за плечи. По-моему, это как раз не то, что нужно, но ничего другого я предложить не могу. Сара вся зажимается, и я думаю: блин, я все запорол. Ее от меня тошнит.
— Сара, я никогда не сделаю тебе ничего плохого, — говорю я ей в макушку. — Честное слово. Клянусь жизнью.
Она стоит как каменная.
— Нельзя давать такие обещания. Никому нельзя, — говорит она.
— Нет, можно, — отвечаю.
Стоим близко-близко, лицом к лицу. От дождя у нее слиплись ресницы. Мне так хочется их поцеловать, даже больно.
— Сара, пойдем ко мне.
— Ты что, я не могу!
— Тебе некуда идти. А мне есть куда. Хотя бы обсохнешь, поешь.
Очередной шквал швыряет в нас целый водопад. Отхожу на шаг, чтобы хорошенько видеть Сару.
— Сегодня, — говорю, — двадцать восьмое. Твой сон сбудется первого. Выходит, пока вам ничего не грозит. Тебе не надо меня бояться. Давай ты сегодня пойдешь ко мне. Спрячешься от этого дождя, чтоб его. Обсохнешь. Согреешься.
Она сдается.
— Пойдем домой. Поспишь, а завтра пойдешь куда захочешь. Мы придумаем, где тебе спрятаться. Подальше от меня, подальше от Лондона.
Она не говорит ни слова. Лицо у нее по-прежнему мрачное, взгляд прикован к Мии. Разворачивает коляску, и мы уходим вместе.
Он подсаживает нас в автобус, потом помогает выйти, и дальше мы идем вместе — рядом, но не касаясь друг друга. Я сошла с ума. Я сошла с ума, мне надо держаться от него подальше. Только куда мне еще деваться? Кто в этом восьмимиллионном городе впустит меня к себе?
— Вот тут мы и живем, — говорит он. — О, свет включили.
