— Приходи к нам, Дин, приходи… — упрашивала Джин пустые стены, не позабывшие своего алчного на слова жильца, — дети по тебе скучают. Клер, слышу, плачет ночами, тебя зовет, Бобби засыпать совсем не хочет без сказок. Плохо детишкам, Дин, во много раз хуже, чем нам, взрослым. Они же тебя любят, близок ты им. У меня-то сердце все исстрадалось, изболелось, а тут дети. А Курт? Ты-то его сейчас не видишь, конечно, а я каждый день в глаза ему смотрю… Другие они стали, Дин, не родные совсем… не мужа моего. Как будто отмершие, обездушенные. Сломалось у него после твоего ухода что-то внутри, рана там огромная, незаживающая, как язва, и не затягивается совсем. Не могу никак помочь, достучаться… Бессильная я: не слушается он, замыкается, отмалчивается. И к опасности Курта тянуть начало, словно корабль к водовороту: перестал себя беречь и о нас думать. Мальчишеством занимается, лихачеством. В Нелем вот ушел сегодня… с тобой он не был таким… — Взяла передышку, отошла к шкафу, зачем-то переставила никому не мешающие банки, точно не знала, чем занять руки, и продолжила высказываться неосязаемому другу семьи: — И говорит мне, значит: «Буду осторожным», «Места там не такие уж и опасные — глупости все, слушай больше!», «Что ты все за меня по делу и без дела волнуешься?» — а чувствую: врет. Смотрит на меня — и врет не краснея. Все никак не поймет: нельзя обмануть умудренную жизнью женщину, тем более свою жену! Насквозь всего вижу, и рентгена не надо. — Опять примолкла. — Совета твоего не хватает, Дин, и помощи. Ты бы ему быстро путь истинный показал… по-мужски…
Но сарай молчал как могила, а стены, многолетние и почерневшие, — не шептали ответов, тяготили тишиной. Только колокольчиком позвенел под потолком мясницкий крючок, выловив через щелочку приход свежего воздуха, и скоропостижно стих, ушел в немоту.
С тем и ушла Джин. Непримиримая и погрустневшая, вернулась она в дом.
«Ничего, может, одумается еще, постучится под утро в дверь, как обычно, — возгоралась надежда, — ждать надо. Каждый день ждать».
Войдя на кухню — разделась, переобулась, умильно посмотрела на Клер и Бобби. Дочь, взаимно улыбаясь пришедшей матери, читала книжку братику, сидящему на коленках с полуоткрытым ротиком. Он заслушивался каждым словом сестры, удивленно моргал, тянул себя за нижнюю губу, часто тарабарил, повторяя услышанное. Крупные серенькие глазки сияли от интереса.
— Читаете, мои хорошие? — тихонько как мышка поинтересовалась Джин, прошла к столу, вымыла в ведре руки, лицо, проверила варящийся в кастрюле суп из волчьих хрящей, помешала, с выдохом по-старушечьи присела на табуретку, смела волосы на правую сторону.
— Да, «Старик и море» Эрнеста Хемингуэя. Нелегко, конечно, — страниц-то больше половины нет, но ничего: Бобби нравится, стараемся! — откликнулась Клер, а с ней чудно забормотал и брат. И здесь с тревогой в голосе: — А ты чего такая, мам? Опять мысли грызут?..
— Немножко, — не стала скрывать та, в глазах заплескалась тоска, — да… то про отца нашего задумаюсь, то о Дине… не знаю, куда и деть себя… В кладовке, что ли, опять разобраться? Отвлечься… А ты убралась в вашей комнате?
— Я и в кладовке порядок навела, и у себя, так что не переживай, мамуль, везде чистота! Лучше покушай давай — суп готов почти: я перед твоим приходом проверяла. А то совсем в делах закрутилась. Присаживайся, я налью тебе. — Потом пересадила Бобби на стульчик, дала плюшевого зайца, чтобы занять на время, и — лисицей к плите.
— Ой, солнышко, я не голодна, не надо… — начала отнекиваться Джин, зазевала, борясь со сном, — суета отняла немало сил, — лучше вы покушайте, а я уж потом…
— Обязательно, но после тебя, — выступила с веским условием дочь. В подростковом девичьем голосе четко очерчивалась требовательность, напористость. Следом строже, с мягким дочерним назиданием: — И не спорь, мам! Ты и так, заметила, кушаешь очень плохо: на весь дом наготовишь, а сама и не притронешься, даже кружку чая не присядешь выпить за день. Ну, так же нельзя! Откуда ж тогда силам-то браться? — грозно нависла над матерью, пригрозила пальчиком: — Так что сейчас ты поешь как полагается, и без всяких «но», а не то обижусь!
— Ладно, Клер, хорошо, — сдалась мать, — но только немножечко, капельку самую. Да и вы присаживайтесь ко мне — все заодно и пообедаем.
— Сколько налью — столько и съешь!
Джин вздохнула, залюбовалась дочерью, подумала:
«Какая же умница растет, прямо сердце радуется!»
Усадив Бобби за стол, Клер достала тарелки, разложила ложки, выключила плиту и под общий немой восторг сняла с кастрюли нагретую крышку. Из нее к свободе, словно каторжник, вознагражденный за рабский труд, выпорхнул раскосмаченный молочный пар, заклубился над столом, потянулся к окну, росой оседая на полиэтилен. Кухня освежилась приставучим ароматом свежей пищи, домашним теплом, уютом.
Потом налила себе и маме по два половника супа, Бобби как самому маленькому мужчине в доме — половинку, подсела к нему и первая произнесла обеденную молитву.
Кушали плавно, без торопливости. За столом, когда все гремели ложками, вычерпывая наваристую стряпню, Клер вдруг сказала, как громом ударила:
— Мам, а можно я с папкой или одна на охоту пойду в следующий раз? Отпустишь? — и тут, услышав, с каким жаром та поперхнулась, — помыслила, предугадывая скорый ответ: «Нет, не одобрит, станет кричать…»
И точно. Только Джин оправилась от всего сказанного, хорошенько откашлялась и отрезвела глазами — немедленно подняла свое материнское негодование, недоброжелательно взглянув на дочку:
— Еще чего не хватало!! Что тебе в голову взбрело?!. Какая тебя муха укусила вообще?! Собралась она, видите ли… — забормотала она, чернея лицом. Бобби, напуганный громким голосом, захныкал, расхотел кушать, начал вырываться из рук сестренки. Клер, утешая раскапризничавшегося брата, сокрушенная порицанием, сидела ровно, мигала угольками глаз, ляскала зубами, точно волчица, утаив крупицы злости. Щеки жгло огнем, губы сотрясались, из носа при каждом выдохе выбрасывалось пламя. На лютующую мать не смотрела — и побаивалась, и гневалась. А Джин продолжала журить: — Ты меня в гроб решила свести раньше времени?.. Чтобы сердце от страха остановилось?! В глаза мне смотри! Доченька, называется! Эгоистка растет! Мало мне волнения за отца твоего, теперь и ты не отстаешь! Попробуй мне еще только заикнись про охоту…
— Ты всегда только на отца надеешься, как будто, кроме него, нас некому больше прокормить… — процедила дочь, вновь взявшись за суп. Придерживая ручку Бобби, чтобы тот кушал правильно и ничего не проливал на штанишки, — дополнила: — А я, между прочим, тоже могу и оружие правильно держать, и стрелять метко. Меня и папа, и дядюшка Дин всему научили! Но ты почему-то упорно видишь во мне всего лишь ребенка…
