— Потому что ты, Клер, ребенок и есть! Глупенький и маленький! Жизни еще не видела и не нюхала, а равняешь себя уже с людьми взрослыми! Неужели ты думаешь, что вне дома можно сломя голову носиться, где заблагорассудится? Не глядеть по сторонам?.. Стала бы я так бояться за отца, если там нет никакой опасности? Тебя возле себя держать и на улицу не пускать? Скажи мне? Стала, а?.. — поутихнув, как ветер после урагана, — промолвила, но теперь как-то сглаженно, спокойнее: — Послушай меня, Клер, и не злись на мать. Мир, от какого я тебя и теперь Бобби ограждаю всеми силами, — отвратителен и мерзок. Ты теперь повзрослела, и мне нечего от тебя таить… к тому же тебе уже наверняка все Дин и отец без моего согласия рассказали… Там каждый день кто-то гибнет, стреляют, бродят хищные звери, бандиты, да еще и природа не милует людей, а ты рвешься туда, в эту грязь. Успеешь ты с ней познакомиться поближе. И ты, и Бобби, когда вырастете. Но сейчас не торопись, не надо. Мы уйдем с отцом — тогда и ваш черед придет, хотите вы или нет. Радуйся, Клер, что пока судьба не толкает тебя переносить все то, что переносим я и отец. Цени это время, дочка…
Дочь, сраженная откровением, с шумом сглотнула, оторопела, посмотрела на Бобби, жмущегося к груди, потом на мать и будто физически ощутила просыпающийся душевный ужас, полное осознание того, что же на самом деле происходит вдали от этих стен, с чем отцу приходится сталкиваться почти каждый день.
На этой финальной ноте и окончился обед. Стали выходить из-за стола. Одеваясь, Джин произнесла:
— Так, зайка, пойду я в огороде дела кое-какие доделаю, не шалите!
— Не будем. Мы с Бобби пока поиграем во что-нибудь, — отозвалась Клер.
— Ну, хорошо, — и приготовилась потянуть за дверную ручку, как откуда-то издали, со стороны северной дороги, хрипатый, тяжелый, добежал рокот машин, шум колес, царапающих асфальт. На слух Джин не смогла их сосчитать, но четко знала: не одна и не две. Парализующая жуть прилипла к горлу, ушам, вселяя предательский звон, сердце облачилось льдом, кровь схлынула с лица, опустошая вены, глаза обратились в фарфор, словно у нежити. Не говоря, а шипя простывшей кошкой — позвала дочь, из тряпок вытащила пистолет: — Клер! Беги в комнату! Посмотри, кто там! Может, увидишь…
Не отвечая, выбеленная страхом, как побелкой, дочь подхватила брата и — в детскую. А секунду спустя — панический крик:
— Едут, мама! Четыре машины зеленые!.. К нам, мамочка!..
«Всевышний, спаси… — помолилась Джин, — неужели все?..»
И — Клер с Бобби:
— Сидите в комнате и не шумите!
— Мамочка, — из-за двери выглянула дочь, заявила: — У нас же еще есть оружие, кажется? В кладовке? Я возьму?..
— Не вздумай!.. Не вздумай!!. — смертно заклинала мать, одержимо пламенея глазами. — Сиди с братом! Никуда не выходи! Слышишь?.. Никуда! Повтори!..
— Никуда не выходить… — безрадостно пробурчала Клер и скрылась за дверным косяком.
Поставив входную дверь на щеколду, Джин подскочила следом за дочкой, страшно дыша и пошатываясь от разгулявшегося перенапряжения, страстно и обморочно заглянула в окно: четыре внедорожника, накрытые зелеными пленками, изгвазданные грязью, по-медвежьи рыча, подъезжали к сараю. Шли одной колонной, слаженно, без обгонов. На подходе первая машина издевательски посигналила по стеклам мощными фарами, опалила глаза Джин слепящим фосфорическим светом. Когда техника остановилась и двигатели заглохли, из салонов, напоказ хлопнув дверьми, вылезли семь человек, направились к дому. Шестеро — крытые капюшонами, высокие, широкоплечие, в серых застегнутых до верха накидках и респираторах — поснимали с плеч автоматы, дернули затворы и поплелись за последним — сохлым бледным мужчиной с жутким лицом, разноцветными длинными волосами и в кожаном, исколотом значками и заклепками, плаще поверх голого торса. Он, безоружный, по-хулигански сунув руки в передние карманы узких черных джинсов, вольготно щеголял в начищенных ботинках на платформе, пританцовывая, чавкал жвачкой, щелкал пузыри — явно очень себя любил и знал цену.
Лоб Джин тотчас истек потом, словно сидела вблизи жаркого котла, сердце омертвело, камнем упало вниз, на душе похолодало — догадалась, кто это мог быть.
«Неужели… — пробежало в голове, — …те люди, о ком говорил мне Курт?.. Прислужники Дако, или как его там?.. Господи… все-таки нашли…»
И, оторвавшись от окна, — дочке:
— Доченька, что бы ни случилось — молчите! Хорошо?.. Ни слова не говорите! — Потом горячо и страстно, как перед пожизненной разлукой, расцеловала детей и закончила далеким, изуродованным ужасом фальцетом: — Люблю вас… я… рядом…
Бобби заплакал первым, следом — Клер. Та держалась до последнего, возлагая на себя роль главы семьи, подспорья вместо отсутствующего отца, да маленькое сердечко дрогнуло, не выдержало, из кристальных глазок полились серебристые слезинки, закапали на пол.
— Не открывай им, мам… пускай уйдут… — всхлипнула, целуя пунцовый лобик брата, утерла глазки рукавом кофты, — давай притворимся, что никого нет дома?.. Давай, а?.. Мам?
Джин приласкала дочь и сынишку, огладила волосики, ответила уверенно, убеждая:
— Не плакать! Все будет хорошо! Мама вас не оставит! Все будет…
В дверь три раза, отбивая мелодию, постучали, не дали договорить.
— Все! Ведите себя тихо!.. — еще раз попросила мать и, сжимая колышущийся пистолет, встала у двери, спрашивая: — Кто? Кто вы такие?..
С той стороны деликатно, точно перед затянутым диалогом, покашляли, вежливо представились:
— Мы просто… кхм… гости, по делу пришли… — говорил, как поняла Джин, тот самый человек, возглавляющий вооруженную делегацию. Голос — наигранный, угодливый, мерный, с просеивающимися нотками металла, дьявольщины. И, поправившись, прибавил: — Откроете?.. Или мне самому… — желчно посмеялся, лопнул пузырем, затягивая обращение, — …открыть ее…
Последнюю фразу сказал с таким подслащенным холодком, что Джин словно окатили ведром ледяной горной воды: от смелости не осталось и следа, ноги налились свинцом, не могли и шелохнуться.
— Чего вам нужно от нас?.. Скажите?.. — потрясла пистолетом, будто его кто-то мог увидеть сквозь дверь. — Я вооружена! Лучше сразу говорите!..
Хор разобщенного глухого мужского смеха лишь сильней внутренне сдавил ее, обездвижил. Намеревалась что-то сказать — не нашлось слов, пригрозить — отсох язык. Тело — тюрьма: не слушалось, не подчинялось, противилось воле мозга.
«Курт, почему тебя нет сейчас рядом… — молилась Джин, — тебя никогда не бывает рядом, когда ты так нужен…»
Лошадиное ржание прекратилось, чужак вновь велеречиво заговорил: