— И так жизнь короткая, еще и ждешь все время.
— За что нас?
— Вас за форму. МОР со СНЕ воюют.
— А вас?
— За х…й, — он усмехнулся, — правда. По гендерному признаку. Они чистят местность от мужчин.
— Ближе к нему!.. Ровно голову!..
Были последние минуты жизни, а Сергей не чувствовал ничего, кроме страха и абсурдной веры, что обойдется. Было жарко, стоять в толпе было неприятно, и плохо пахло от людей, и стоя в толпе, он стал думать, как в любой очереди, в любой пробке — скорей бы.
В толпе переговаривались. Кто-то плакал, кто-то молился. Кто-то стал материть моровцев. Его вытащили без очереди, и он дрался.
Мужчина рядом раскатывал в пальцах комочек земли и улыбался.
— Не боитесь? — спросил Сергей с завистью.
— Нынче увижу бога своего, — ответил мужчина, и пришла их очередь.
Сергея поставили первым, и он увидел, что овраг заполнен мертвыми. Сзади стал мужчина, и обнял его за поясницу, сцепив руки замком.
— Голову ровно! — закричал моровец, и седой поставил ровно голову.
— Ближе к нему! — и седой прижался к Сергею.
Раздался выстрел, и оба упали в яму. Наверху короткие команды заканчивались точкой выстрела. После каждой падали тела.
Сергей был жив. Он не понимал, как это возможно.
Стрелять закончили. Сергей лежал, погребенный под мертвыми, и ему трудно было дышать. Моровцы не уходили, переговаривались. Он не слышал о чем, только шум голосов.
Пригнали деревенских, и те стали забрасывать овраг землей. Закопать было невозможно, нужна была техника. Моровцы ругались с деревенскими. Скоро разошлись. Стало тихо.
Сергей попытался двинуться и не смог. Собрал все силы, уперся в тело под ним, и попытался сдвинуть массу со спины и плеч. Тела двинулись, и все. Как глупо, думал Сергей, выжить в расстреле и умереть в яме. Попытался еще раз. Ничего не получилось. Сил становилось меньше.
Я умру, понял Сергей. Я точно умру.
Он закрыл глаза и стал прощаться. Вспоминал Глашу, и Никиту, и девушку, которую он спас и которую полюбил, Сашку Погодина и Иру Давыдову, с которой встречался в восьмом классе, и Игоря Полищука, и всех родителей, своих, Глашкиных, всех пожилых, мудрых и добрых людей. Вспомнил своих друзей и просто добрых людей, встреченных им в жизни, и поразился тому, как их много, и сколько в них красоты. Он вспоминал свет этого мира, свет в этих людях, и понимал, что не зря жил. Этот свет и был смыслом, и ради него жилось. Этот свет был доброта, и любовь, и Бог. И Сергей видел этот свет, и чувствовал его в себе, и счастьем в жизни были моменты, когда его свет соединялся со светом других, и это соединение света люди называли любовью, дружбой, радостью.
Он успокоился. Он не один. Он часть света, и если что-то хорошее было в его жизни, то это были мгновения, когда он дарил свой свет другим, делился им. Эта мысль принесла ему покой и силы, чтобы смириться со смертью.
Я не зря жил, думал он. Я не зря умираю.
И в тот момент, как он так подумал, он сам стал светом.
Он оказался в небе. Он не знал, как это возможно, и если бы ему понадобилось описать, что он видит и чувствует, он бы не смог.
Он был бестелесным зрением и чувством. Вокруг, сколько хватало глаз, был голубой эфир и облака, и сознание Сергея преисполнилось покоя и радости, когда он понял, что это не небо, а свет, о котором он думал. Просто в жизни ему попадались крупинки, а здесь светом было все.
Так вот оно, говорил Сергей про себя с грустью и восторгом, вот ради чего все. Значит, я умер и попал сюда. И здесь не одно только небо и пустота — он стал чувствовать еще что-то. Надо только открыться.
Он открылся. И почувствовал, что здесь — все что ему дорого. Его первый поцелуй, в девятом классе, у нее дома, закрывшись от родителей, под битловскую «Because»; здесь было утро, когда Никите не исполнилось еще полгода, и он спал между Сергеем и Глашей в большой кровати, Сергей тогда проснулся, и увидел, что малыш лежит с открытыми глазами, наклонился к сыну, а тот раздвинул губы, обнажив беззубые розовые десны, и Сергей не сразу понял, что несмышленыш улыбается ему, огромному, всклокоченному со сна, небритому чудищу; здесь был вечер, когда мама читала ему «Остров сокровищ». А еще здесь были ответы на все его вопросы, нужно только не торопиться и слушать. И была красота, отзвуки которой он ловил в людях и музыке, и они беспокоили его душу, как загадка о природе света.
Он хотел здесь остаться. Но понял — не сам, а по движению света, — что еще не время.
Он не знал, сколько длилась галлюцинация.
Очнулся утром. Он стоял на дороге, и рядом с ямой лежал застрелившийся Федорычев, а дальше валялся выброшенный моровцами пустой крайневский обрез. Сергей взял его и пошел в лес. Там река, там вымоется.
Он не знал, как выбрался, понимал лишь, что ему помогли.
Перед пропускным пунктом двое. Стройные, грязные.
— Следующий!
Открыли шлагбаум. Идут к столу поперек дороги. За ним худой парень с бледной кожей и недоверчивым взглядом. Наверное, Винер, которым пугают друг друга беженцы.
— Фамилии?
— Богданов Юрий.
— Богданов Вадим. Мы братья.
— Что-то не сильно похожи.
— Сводные.
— Документы?
— Забрали в Дубне, при аресте.
— Кто?
— Бандиты. Мы с колонной шли, беженской. Всех постреляли, мы ушли.
На лавке, наверное, Антон, который бухает, и поэтому мягче, как говорили у костров. Повезет, если на него попадешь.
— Откуда?
— Москва.
— Как там?
— Плохо.
— Возраст.
— Мне тридцать шесть, Юре тридцать два.
— Профессия?
— Маркетолог.
— Юрист.
— Вредные привычки?
— Нет.
— Наследственные болезни?
— Нет.
Перед Винером анкета опросника. На пяти страницах. Вопросы задает по памяти, ответы черкает вслепую. Вопросов много, и они не дошли до конца первого листка, а Антон уже зевнул и полез в сумку за желтыми полосками, и Вадим толкает Юрия, смотри, и тот, толкает в ответ, успокойся.
Желтые полоски значат — новички, их выдают, чтобы лагерные их учили.
— Где ваши родственники?
— Отцы… в смысле, отец погиб. Мама в Ростове.
— Жены, дети?
— Нет.
— Политические взгляды?
— Ну… не знаю, демократы, наверное.
— Каждый за себя.
— Демократ.
— Демократ.
— Миш, хорош, может?
Винер не повернулся.
— Вы не приняты. Не подходите.
— Что?
Миша выставил руку на выход. Богдановы посмотрели на Антона, он сказал:
— Миш, нам мужики нужны.
— Такие нет.
