Контрразведчики направили на меня пистолеты.
Внутри у меня всё сжалось. Я быстро осмотрел комнату в поисках предметов, которые можно было бы использовать, но не нашёл ни черта. Отчаянная атака тоже не принесла бы результатов: возможно, я и смог бы вывести из строя одного контрразведчика, но второй определённо бы меня изрешетил. Взять маршала в заложники я бы не успел. Убить его? А вот это хорошая идея. Пусть заговорщики помучаются — без такой, во всех смыслах высочайшей поддержки, им будет очень и очень туго.
— Ну и стреляйте, болваны, — процедил я сквозь зубы, подбираясь на койке для финального рывка и уже почти ощущая пули, рвущие моё тело на куски. — Обидно, мать вашу. Не от чужих подохну, а от своих не за руб двадцать. А вас потом самих сольют, как дурачков.
— Сольют… — усмехнулся Гречко. — Не городите ерунды, майор.
Маршал стоял чуть ближе, чем контрразведчики. В долю секунды я просчитал движения для того, чтобы они получились математически точными. Да, мне удалось бы нанести Гречко повреждения, несовместимые с жизнью, но нужно было прыгать, не теряя ни мгновения, а я словно застыл в глыбе льда. Сидел, как дурак, загипнотизированный чёрными точками пистолетных стволов. Поэтому неудивительно, что контрразведчики меня опередили: словно в замедленной съёмке я увидел, как сокращались мускулы на фалангах указательных пальцев, нажимавших на спусковой крючок.
Щёлк.
Щёлк.
Затворные рамы пистолетов отъехали назад, давая понять, что те изначально не были заряжены.
Я шумно выдохнул — и выдох этот был длинным, практически бесконечным. Гречко хохотнул, контрразведчики тоже.
— Можете теперь рассказывать своим внукам тот самый анекдот, как реальную историю, — сказал маршал.
— Какой анекдот?
— Который: «Расстреляли меня, внучек».
Толстый контрразведчик громко неуместно хохотнул и, поняв оплошность, замолк.
— Что случилось с Захаровым? — серьёзно спросил Гречко.
Я покачал головой. Сердце бешено колотилось, голова кружилась от плохого адреналина: не того, который добавляет ярости в бою, а дурного, трусливого, заставлявшего колени подгибаться, а разум — мутиться.
— Не знаю. Правда не знаю. Для меня самого это стало неожиданностью, — это была первая фраза на борту Гагарина, произнесённая совершенно искренне. — Но у меня есть теория на этот счёт.
— У меня тоже. Ах, сукин сын! — выругался Гречко. — Ни слова больше! Вы думаете, что он обрубает хвосты?
— Да, боюсь, что так. Меня отправили именно для того, чтобы предупредить вас об этом. Возможна…
Вспышка и звон в ушах. Дверь каюты влетела внутрь, смяв стол с терминалом и похоронив под собой маршала. Волна раскалённого воздуха опрокинула меня на пол, а десятки металлических осколков впились в тело. Я видел, как скрытый в чёрном дыму и ярко-рыжем пламени пожара в развороченную дверь каюты входил давешний старшина, поставивший на меня прослушку. В руках он держал короткое и массивное абордажное ружьё, больше похожее на хромированную древнюю пушку с пластиковым прикладом. Старшина занёс своё чудовищное орудие и выстрелил в тощего контрразведчика, лежавшего в дальнем углу комнаты голышом: всю одежду с него сорвало первым взрывом. Контуженый и осоловевший, я валялся без движения и смотрел, не мигая, на то, как по тесной каюте шагает сама Смерть — и решительно ничего не слышал, как будто смотрел фильм, где вместо звука кто-то решил дать возможность чувствовать запахи — крови и дыма.
Старшина заметил меня. Я увидел, как он повернулся, посмотрел мне прямо в глаза и нацелил оружие, призванное дырявить переборки и сметать укрепления в отсеках. Нужно было что-то делать, хотя бы выкрикнуть матерное слово в лицо неожиданной и глупой смерти, но я снова, во второй раз за сегодня, смотрел в ствол оружия, которое должно меня убить, и ничего не мог поделать. Поэтому я просто закрыл глаза, ожидая своей участи и благодаря кого-то, держащего в своих руках человеческие судьбы, за то, что смерть будет мгновенной и безболезненной.
Потихоньку угасать на больничной койке или страдать — было бы куда хуже.
Интересно, как скоро мне слепят замену? Будет ли он знать, как закончил свою жизнь я? Нет, вряд ли. Я-то не знал, сколько таких Ивановых было до меня и как они погибли. Надеюсь, Палыч позаботится о Маньке.
Мне в лицо плеснуло чем-то влажным и вонючим — запах железа усилился, а по лицу потекли и поползли какие-то осклизлые комья, напоминающие куски тёплого холодца. Меня словно ошпарило в первое мгновение, но потом, спустя вечную секунду, я с удивлением осознал, что всё ещё жив и открыл глаза.
Матрос лежал на полу без половины головы, а в углу, держась за стену, стоял окровавленный толстый контрразведчик, который беззвучно раскрывал рот. Его правая рука безжизненно свисала вдоль туловища, а в ладони левой я рассмотрел пистолет.
Капитан орал, жестикулировал и пытался от меня чего-то добиться, но я так и не понял; ровно через десять секунд в каюту, мешая друг другу, ворвались тощие матросы с огромными красными огнетушителями. И перед тем, как всё исчезло в белом порошковом дыму, я заметил израненного Гречко с обгоревшими усами, выбиравшегося из-под опрокинутого стола.
Минутой позже мы с маршалом сидели в коридоре. Он говорил мне что-то, но в ушах звенело — и я постоянно переспрашивал. Перед глазами всё плыло и, думается, в этот раз меня всё-таки контузило.
— Что?! — вскрикнул я, в очередной раз не разобрав слов Гречко.
Маршал взял меня за грудки, притянул к себе. Из уха у него стекала тонкая струйка чёрной крови:
— Я верил ему! Верил! Он мог всё изменить, а он оказался таким же, как все остальные!
На Москву медленно опускались белые хлопья первого снега.
Низко висевшие тучи казались мягкими, как пуховая перина, а крупные пушистые снежинки лишь усиливали это сходство. В сплошной белой пелене привычный городской пейзаж словно растворялся: дальние здания пропали, а те, что поближе, превратились в тёмно-серые тени, будто кто-то экономил ресурсы, затрачиваемые на отображение мира в человеческих глазах.
Погода была полностью под стать настроению. Столица Советского Союза в эти часы была настолько тиха, спокойна и пустынна, что можно было услышать, как от далёкого вокзала отходят поезда: их свистки разрывали утренний воздух, наполненный снегом и сырым туманом, и, уносились куда-то за горизонт. Я прислонился к холодной кирпичной стене. Голова была тяжёлой от усталости, веки сами опускались. Я был готов уснуть прямо здесь и сейчас, на первом ноябрьском морозе, стоя на продуваемой всеми ветрами малюсенькой площадке.
