Раз, когда Максим Т. Ермаков только очнулся от того, что теперь считалось сном, и пытался умыться убегающей между пальцами холодной водой, в дверь позвонили. Сумасшедшая надежда. А что, все бывает. Кое-как утираясь комком полотенца, Максим Т. Ермаков вприскочку устремился в прихожую. Однако за дверью была не Люся и не представитель клиники с добрым известием, а Большая Лида, верный порученец Хлама. Вид у нее был — доморощенный закос под звезду Голливуда, включая запотевшие с мороза солнцезащитные очки.
— Ну, Максик, у тебя и рожа, — заявила она вместо приветствия. — Ты хоть в зеркало смотришься? Или забухал совсем?
— Не смотрюсь. Не забухал, — скучным голосом ответил Максим Т. Ермаков. — Чего надо?
— Похороны завтра, я тебе десять раз говорила по телефону, — сообщила Большая Лида, стаскивая по одному плоскому пальцу белые, несколько запачканные, перчатки. — Ты приготовил вещи для морга? Нет, вижу, не приготовил. Может, пустишь меня войти?
Максим Т. Ермаков с гримасой посторонился, и Большая Лида проследовала в квартиру, на ходу спуская с плеч текучую норку. Максим Т. Ермаков неохотно принял душистую шубу и нахлобучил ее горбом на высокую вешалку. Незваная гостья, поглаживая себя по туго обтянутым джинсовым бедрам, неторопливо прошлась по комнатам, останавливаясь перед самыми большими картинами и трогая все самое блестящее из вещиц. Максим Т. Ермаков плелся за ней, со скукой наблюдая волнообразные движения ее тяжелого тела, наводящие на мысль о весьма упитанной русалке.
— Да, ничего квартирка, впечатляет, — произнесла наконец Большая Лида мечтательным голосом, в котором слышалась женская уязвленность. — У тебя выпить есть?
— Нету, — быстро ответил Максим Т. Ермаков. — Давай уже, делай то, зачем пришла.
Он распахнул перед гостьей Люсино отделение шкафа-кареты, в котором нежно колыхнулось что-то белое — батистовый летний сарафанчик, — и отступил, скрестив на груди непривычно мосластые руки. Большая Лида обиженно хмыкнула, подняла на лоб темные очки и принялась со стуком гонять туда-сюда расхлябанные вешалки. Время от времени она выдергивала на свет что-то из одежды, придирчиво рассматривала, даже щупала материю, словно собиралась это покупать. Солнцезащитные очки, отражавшие люстру, торчали у нее на лбу. Максим Т. Ермаков старался не смотреть, но все-таки видел Люсины платьишки, причем новые, с бирками, так и остались магазинными тряпками, а ношеные оказались вдруг такими увядшими, словно провисели без жизни лет сто или больше.
— Вот это, пожалуй, годится, — Большая Лида расправила на весу, дергая его за рукава, тот самый свалявшийся костюмчик овечьего серого цвета, в котором Максим Т. Ермаков помнил Люсю такой несчастной.
— Ну, вот уж нет! — запротестовал Максим Т. Ермаков и в эту самую минуту услышал в глубине квартиры монотонное пиликанье мобильного телефона.
Мобильник обнаружился на кухонном столе, среди немытых чашек, в которых старая кофейная гуща темнела, будто засохшая гуашь. Максим Т. Ермаков сперва решил, что это звонят из офиса, опять насчет похорон. Однако это был Кравцов Сергей Евгеньевич, о котором Максим Т. Ермаков и думать забыл.
— Знаю о вашей утрате, — проговорил тяжелым траурным голосом главный головастик страны. — Максим Терентьевич, примите мои самые глубокие и искренние соболезнования.
— Допустим, принял, — Максим Т. Ермаков, не найдя на столе сигарет, выудил из переполненной пепельницы кривой окурок. — А теперь идите на хрен, не до вас.
— Максим Терентьевич, погодите меня посылать, — поспешно произнес государственный урод. — У меня для вас важная новость. Важная даже на фоне последних событий. Выслушайте меня.
Максим Т. Ермаков хотел было повторить и уточнить адрес, по которому главному головастику следовало отправляться немедленно, но что-то в голосе урода его насторожило. Новая интонация, покаянная и примирительная. Лучше бы он давил и наезжал, к этому Максим Т. Ермаков уже привык.
— Ну ладно, сообщайте, — Максим Т. Ермаков запалил окурок, полупустая бумага занялась огнем, язык обожгло. Блин! Чего волноваться, худшее в жизни уже случилось. Пусть теперь головастики хоть песни поют, хоть бегают по потолку.
— Максим Терентьевич, наш отдел допустил огромную ошибку, — сокрушенно проговорил головастик в трубке. — Такое, поверьте, бывает очень редко. Сбой тончайшей, точнейшей аппаратуры. Я не могу выразить словами, как мне жаль, что это произошло.
— То есть? — Максим Т. Ермаков, как развинченный, дернулся и спихнул со стола заварочный чайник, который взорвался на полу, будто круглая фарфоровая бомба. Заварка вывалилась подгнившим комом, точно земля из цветочного горшка. Почему без Люси все так быстро стареет? Вон и шторка на окне как будто разлезается, и посуда становится как выеденная яичная скорлупа.
— Максик, ты чего?
В кухонных дверях выросла Большая Лида, прибежавшая на шум. Максим Т. Ермаков только сейчас увидал, что и она вдруг стала какой-то пожилой, под глазами повисла дряблая сетка, из дизайнерских дырьев на джинсах, туго обтянувших низкие бедра, словно торчала вата.
— А ну вон отсюда, дай поговорить! — заорал Максим Т. Ермаков на незваную общественницу, отшатнувшуюся в коридор с охапкой Люсиной одежды. — Это я не вам, — сказал он в трубку государственному уроду, терпеливо вздыхавшему.
— Знаю, что не мне, — смиренно отозвался главный головастик страны. — Так вот, Максим Терентьевич, что я, собственно, пытаюсь вам сказать. Произошла, повторяю, ужасная, прискорбная ошибка. Только сегодня мы окончательно убедились, что вы не Объект Альфа. Да, у вас есть определенные психофизические отклонения, но они не имеют никакого касательства к тем причинно-следственным структурам, которыми занимается наш отдел. Словом, вы совершенно обычный, ничем не выдающийся человек.
— А ни хера себе! — воскликнул Максим Т. Ермаков и, вскочив с повалившегося стула, выдал такую многоэтажную конструкцию, что из коридорного полумрака снова выплыла Большая Лида, с удивленным видом рыбины, потревоженной в мутной воде.
Выпалив всю нецензурщину, какая только пришла на язык, Максим Т. Ермаков нашел на столе кружку с какой-то мутной жидкостью, кажется, то была замоченная под краном чайная и сахарная корка, и выглотал до дна.
— И что теперь? — спросил он, отдышавшись. — Значит, можно вот так травить человека год, а потом просто извиниться, и все дела? А если бы я и правда застрелился? Кто мне ответит за эту вашу так называемую ошибку?
— Я готов принести вам все мыслимые извинения, — произнес Кравцов Сергей Евгеньевич, возвращаясь к своему обычному сухому тону. — Разумеется, не в денежной форме, если вы опять об этом. Максим Терентьевич, вы человек циничный, ведь так? Вот и давайте говорить с вами цинично. Посмотрим на реальные результаты того, что вы назвали травлей. Сегодня ваше положение несравненно лучше, чем год назад. Ваша покойная супруга написала на вас завещание, мы проверили по своим каналам. Вы становитесь владельцем квартиры, которую сами не смогли бы купить, сколько бы ни воровали. В квартире находится собрание живописи, которое приблизительно оценивается в миллион триста тысяч долларов. Дед Людмилы Викторовны, покойный академик Чеботарев, был страстный коллекционер. Еще он был нумизмат, эта коллекция стоит на круг еще пятьсот тысяч. Вы поищите по квартире, кляссеры с этим добром, скорее всего, в гостиной, в охотничьем буфете, внизу, под скатертями. Кстати, буфет, если его восстановить, тоже стоит денег, как и многое другое из мебели, вещей. Вы, Максим Терентьевич, теперь состоятельный вдовец. А еще вы стали на службе ценным специалистом, за вас так держатся, что скоро снова дадут воровать. Совсем неплохо, правильно я говорю?
