— А ни хера себе! — воскликнул Максим Т. Ермаков и, вскочив с повалившегося стула, выдал такую многоэтажную конструкцию, что из коридорного полумрака снова выплыла Большая Лида, с удивленным видом рыбины, потревоженной в мутной воде.
Выпалив всю нецензурщину, какая только пришла на язык, Максим Т. Ермаков нашел на столе кружку с какой-то мутной жидкостью, кажется, то была замоченная под краном чайная и сахарная корка, и выглотал до дна.
— И что теперь? — спросил он, отдышавшись. — Значит, можно вот так травить человека год, а потом просто извиниться, и все дела? А если бы я и правда застрелился? Кто мне ответит за эту вашу так называемую ошибку?
— Я готов принести вам все мыслимые извинения, — произнес Кравцов Сергей Евгеньевич, возвращаясь к своему обычному сухому тону. — Разумеется, не в денежной форме, если вы опять об этом. Максим Терентьевич, вы человек циничный, ведь так? Вот и давайте говорить с вами цинично. Посмотрим на реальные результаты того, что вы назвали травлей. Сегодня ваше положение несравненно лучше, чем год назад. Ваша покойная супруга написала на вас завещание, мы проверили по своим каналам. Вы становитесь владельцем квартиры, которую сами не смогли бы купить, сколько бы ни воровали. В квартире находится собрание живописи, которое приблизительно оценивается в миллион триста тысяч долларов. Дед Людмилы Викторовны, покойный академик Чеботарев, был страстный коллекционер. Еще он был нумизмат, эта коллекция стоит на круг еще пятьсот тысяч. Вы поищите по квартире, кляссеры с этим добром, скорее всего, в гостиной, в охотничьем буфете, внизу, под скатертями. Кстати, буфет, если его восстановить, тоже стоит денег, как и многое другое из мебели, вещей. Вы, Максим Терентьевич, теперь состоятельный вдовец. А еще вы стали на службе ценным специалистом, за вас так держатся, что скоро снова дадут воровать. Совсем неплохо, правильно я говорю?
— Ага, спасибо, — пробурчал Максим Т. Ермаков, вдруг рефлекторно ощутив в душе того рода тайное тепло, которое, бывало, грело, если удавалось отпилить себе от бюджета хороший кусок. Но это был только рефлекс: сквозь обманчивое дуновение радости пробирало стужей. — Так что, благодаря вам, что ли, у меня все так шоколадно? — спросил он с кривой усмешкой пойманного за руку мошенника.
— Да, именно так, — самоуверенно ответил главный головастик страны. — Напоминаю вам, Максим Терентьевич, что причинно-следственные связи моя специальность. И я как специалист скажу, что не все связи прослеживаются при помощи нашего здравого смысла. Нам кажется, что они вроде стрелок между кружочками, обозначающими статическое состояние реального мира. На самом деле нет никакой статики, есть только движение, многомерное сплетение живых побегов каузальности. Короче говоря, если бы не ошибка нашего отдела, вы бы сейчас по-прежнему сидели в съемной квартире и мечтали накопить на двушку в пределах Садового кольца. Вы, помнится, запрашивали с нас десять миллионов долларов. Вы получили меньше, примерно половину, но в глубине души вы с самого начала на это и рассчитывали. Так что жизнь налаживается, Максим Терентьевич! Вас буквально можно поздравить!
— Чего?! Засунь себе в жопу свое поздравление, козел! — перебил Максим Т. Ермаков умствования государственного урода, чувствуя, что слезы, которые он так долго и безуспешно пытался пролить, вдруг пошли на приступ. — Ты хоть понимаешь, сука, что говоришь?
— Я-то понимаю, — вкрадчиво ответил главный головастик. — А вы, Максим Терентьевич, понимаете, что именно услышали?
Максим Т. Ермаков замолчал, вперившись в какую-то картину, похожую на корыто с замоченным бельем. Слезы подступали — просто пожар. Сейчас важно одно: не разрыдаться в телефон. Надо спровадить всех, остаться одному.
— Максим Терентьевич, еще полминуты, — заторопился главный головастик, словно почувствовав, что палец бывшего Объекта Альфа лежит на кнопке отбоя. — У нас осталось к вам одно последнее дело. Это конечно, не завтра, похороны дело святое. Но вот послезавтра я вас попрошу сдать личное оружие. Пожалуйста, проверьте, на месте ли оно. Помните случай, когда ваш пистолет оказался совсем не там, где вы предполагали? Надеюсь, это не повторится. С оружием у нас строго, вы это должны понимать.
Ничего не ответив, Максим Т. Ермаков отключился. Если сейчас, немедленно, не дать воли слезам, можно получить химический ожог всего лица, буквально распертого едким выбросом слезных желез. Как назло, Большая Лида никак не уберется. Вот опять явилась с платьями, несет их, как знамена, в двух руках, и платья расплываются, дрожат горячими радужными пятнами.
— Максик, смотри, может, вот это, в цветочек, оно, конечно, летнее, но ведь ей в гробу все равно, как думаешь? — Большая Лида подняла одну вешалку повыше, что-то белое заколыхалось на чем-то коричневом. — Макс, ты чего? Ой, плачет! Максик, бедненький…
— Уд-ди, — с трудом выдавил Максим Т. Ермаков, чувствуя, как вдоль носа сама по себе бежит пролившаяся влага.
— Да ла-адно, — томно протянула Большая Лида. — А хочешь, Максик, я тебя утешу?
Очень медленно Большая Лида прицепила вешалки с легкими радугами куда-то на дверь и поплыла к Максиму Т. Ермакову, на ходу расстегивая белыми крупными пальцами мелкие пуговки. Сонная улыбка на ее лице покачивалась, будто красный поплавок. Внезапно перед самым носом у Максима Т. Ермакова оказался ее атласный, свекольного цвета, бюстгальтер, переполненный млечным, как бы слегка подкисшим содержимым.
— Де мох-гу, — проговорил Максим Т. Ермаков, отворачиваясь.
— А, ну понятно, — Большая Лида разочарованно вздохнула. — Какой все-таки у вас, мужчин, капризный аппарат. Не расстраивайся, Максик. Все у тебя получится, не сегодня, так потом. Ладно, я тогда возьму вот это платье с цветами, и белые туфли, нашла в прихожей. Все сделаем в лучшем виде. А я тебя завтра буду опекать. Не бойся, не оставлю одного!
С этими словами Большая Лида запихнула несчастное платьишко в пакет и, заглядывая по пути в каждое незанавешенное зеркало, наконец-то подалась на выход. Максим Т. Ермаков еле дотерпел, пока она натянет сапоги, шикарно набросит норку и пошлет ему сладкий, как розовое пирожное, воздушный поцелуй. И как только щелкнули замки, Максим Т. Ермаков, сотрясаясь, припал к стене.
Стена была вся мокрая, точно у верхних соседей протек водопровод. Кушетка, на которую Максим Т. Ермаков перебрался вслепую, не видя ничего, кроме расплывчатого радужного калейдоскопа, тоже намокла и запахла собакой. Опустошенный рыданиями, Максим Т. Ермаков внезапно уснул.
Когда он очнулся, стояла глубокая ночь. Москва за окнами шумела глухо, будто неспокойное море. Онемевшая нога, полная мурашек, была словно только что открытая бутылка газировки, измятое лицо висело колючим мешком. Что-то произошло перед тем, как Максим Т. Ермаков отрубился. Позвонил Кравцов Сергей Евгеньевич, сообщил что-то хорошее и важное.
