Виктор швырнул шпагу, раскрыл часы.
– Хватит! Конец! – гаркнул он лютым голосом (тональность, лежавшая в основе его педагогической методы). – До пятницы! Видеть вас больше не могу! Вытряхивайтесь!
Он проследил за убегавшими детьми и, позабыв про них, едва они скрылись из виду, вытащил из кармана нотный листок, глядя в который заметался по теплице перед довольно сухой, вернее совершенно засохшей, публикой в виде двух сиротливо пылившихся вазонов с обломанными ржавыми былинками. Дороти продолжала не поднимая головы горбиться над стрекочущей машинкой.
Как существо неугомонного духа и неуемной активности, Виктор обретал счастье только в противоборстве. Под первым впечатлением от его бледного, сурово-вдохновенного (в сущности, лишь мальчишески задиристого) лица люди обычно начинали сокрушаться о даровании, гибнущем в ерунде церковного учительства. Правда, однако, состояла в том, что никаких особо ценных талантов Виктор не имел, кроме небольших музыкальных данных и очевидного умения работать с детьми. Потерпев неудачу во многих начинаниях, учителем он стал великолепным, воспитанники превосходно откликались на его деспотичный – наиболее уместный со школярами – стиль. И разумеется, подобно большинству, Виктор свой настоящий талант не ставил ни во что. Единственно достойной он почитал стезю священной богословской войны за истину, выше всего ценя «духовность». Будь его бойкие мозги чуть лучше приспособлены для усвоения греческой и древнееврейской грамматики, он бы, бесспорно, стал священником, о чем всегда мечтал. Но ввиду абсолютной недостижимости такого поприща его прибило к должности состоящего в приходском штате учителя и органиста – все-таки, как говорится, «при храме». Естественно, Виктор сражался на самом правом фланге боевитых англокатоликов. Клерикал не по чину, но по сердцу, знаток истории религиозных распрей, эксперт по части ритуального декора, он неустанно готов был сокрушать протестантов, модернистов, ученых, большевиков и атеистов.
– Я тут подумала, – сказала Дороти, остановив машинку и срезав нитку, – шлемы неплохо вышли бы из старых фетровых котелков, если бы удалось набрать их в нужном количестве. Поля отрезать, нижнюю часть сделать из бумаги и все покрасить серебрянкой.
– Господи, неужели этой чушью голову забивать? – с досадой отмахнулся Виктор, утративший интерес к постановке в ту же секунду, как кончилась репетиция.
– Но что больше всего меня тревожит – ботфорты! – вздохнула Дороти, осматривая швы разложенного на коленях камзола.
– Да дьявол с ними, с ботфортами! К черту всю эту пьесу. Послушай, – начал Виктор, развертывая нотный листок, – я тебя очень прошу поговорить с твоим отцом. Спроси, пожалуйста, нельзя ли нам на следующий месяц устроить хоровое шествие?
– Опять? По случаю чего?
– Ну, я не знаю. Повод всегда найдется. Вот восьмого будет Рождение Пречистой Девы – по-моему, повод замечательный. Мы бы шикарно все обставили. Я раздобыл отличный чувствительный псалом, как раз чтобы хором вопить, а из Святого Уэдекинда можно бы на день взять роскошную хоругвь с Девой Марией на синем фоне. Одно слово согласия – я сразу начинаю спевку.
– Ты же прекрасно знаешь, он откажет, – спокойно возразила Дороти, примеривая к камзолу большие пуговицы. – Отец не слишком одобряет шествия. Лучше не спрашивать его и не сердить.
– Вот еще, черт возьми! – непримиримо вскричал Виктор. – Да мы уже который месяц без шествий! Ни у кого на службах нет такой мертвечины, как у нас. Скучища смертная, будто в молельне у баптистов!
Ровная строгость проводимых Ректором обрядов бесила Виктора. Идеалом ему виделось то, что он называл «подлинно католическим богослужением», имея в виду густые клубы ладана, щедрую позолоту на изображениях святых и облачения еще пышней, чем в римских храмах. Как органист он постоянно настаивал на умножении всякого рода торжественных процессий с обильной сладкозвучной музыкой, тонкой вокальной разработкой и пр. – короче, они с Ректором тянули в разные стороны. И Дороти здесь примыкала к отцовским взглядам. Привитому с младенчества вкусу к прохладной via media[59] англиканства да и самой ее натуре претили действия чересчур «внешние».
– Чертовски было бы эффектно, – мечтал Виктор, – чертовски здорово! Пройтись по боковому нефу, выйти из западных дверей, вернуться через южные, сзади хор со свечами, впереди скауты с хоругвью. Эх, шик!
Слабым, но мелодичным тенорком он пропел несколько начальных тактов: «Славься, День Торжества, день истинно благословенный, святой вовеки…» Затем добавил:
– А парочка мальчишек махала бы чеканными кадильницами, куря ладан. Ну, представляешь?
– Да. Только отец не переносит такие выкрутасы. Особенно в связи с Девой Марией. «Римская лихорадка», говорит он, доводит до того, что люди крестятся и встают на колени в моменты совершенно неположенные, и вообще Бог знает до чего. Ты помнишь ведь, что было в прошлый рождественский пост?
Тем злополучным днем Виктор без спроса, самовольно объявил перед общим пением псалом 642 с рефреном «Аллилуйя, Мария! Аллилуйя, Мария! Аллилуйя, Мария милосердная!». Вылазку пошлого папизма Ректор перетерпел с достоинством: молча дослушал первую строфу, чрезвычайно аккуратно закрыл томик псалмов и устремил на паству взор столь каменный, что многие из юных певчих, поперхнувшись, едва сумели дотянуть мелодию. Позднее Ректор рассказывал, что среди деревенщины, горланившей «лилуйя! лилуйя!», он чувствовал себя в чаду «Пса и бутылки», где пьяный сброд требует пойла.
– К черту! – в привычном мрачном недовольстве бросил Виктор. – Твой отец вечно против, если я пробую внести в службы хоть каплю жизни. У него ничего нельзя: ни благовоний, ни настоящей музыки, ни подобающих церковных одеяний – ничего! А итог? Даже в Христово Воскресенье к нам почти не идут. Смотришь воскресным утром – никого, кроме мальчишек-скаутов, девчонок-скаутов да кучки затрапезных старушенций.
– Знаю, это ужасно, – кивнула Дороти, любуясь первой пришитой пуговицей. – Кажется, что ни делай, бесполезно, просто совсем не удается приобщить людей к Церкви. Но все-таки, – добавила она, – венчаться и хоронить они приходят. И пожалуй, в этом году не меньше, чем год назад. На Пасху собралось человек двести.
– Двести! Должно две тысячи! Весь город! А в действительности три четверти горожан всю жизнь и близко к церкви не подходят. Вера больше не властвует. Но почему? Я спрашиваю – почему?
– По-видимому, из-за «науки», «свободной мысли» и всего такого, – процитировала отца Дороти.
