Пребывая в постоянной тревоге за шизевшего на глазах Факельщика, Седой уже сам посылал Ямщикова за нею, если ему казалось, что она слишком долго отсутствует.
Один раз даже Ямщиков ее не узнал, когда она тихо сидела на мусорном ящике в тамбуре у туалета с маленьким пацаненком на руках. Рядом с нею вертелся мальчуган постарше с обветренным простудой ртом.
— Мне мамка десять рублей еще с собою дала, все бутылки сдала из подъезда, чтобы я был не хуже других, — рассказывал он Марине, слушавшей его серьезно и сосредоточенно. — А училка нас в антракте к ларьку не выпустила, и я так и не смог купить себе клоунский нос на резинке. Мне этот нос во как был нужен! Я бы фиолетовый себе купил. А она сказала: «Сиди, Манохин, смирно, а то нервы у меня на тебя сейчас кончатся!» И когда циркачи ходили по рядам с обезьянками в юбочках — тоже погладить не дала. А я совсем близко был! Вы, тетенька, знаете, что у обезьянок жопка красненькая? Сам видел! Я в цирке целых два раза был. Один раз — совсем маленьким, когда еще папка в тюрьму не уехал…
Из туалета вышла женщина с мокрыми штанишками в руках и подхватила ребенка. Марина нехотя рассталась с чужим диатезным сокровищем и понуро отправилась следом за Ямщиковым. А у Григория в период этой сцены вновь разыгрались противоречивые чувства. Короче, ему ни с того, ни с сего стукнуло в башку, что хорошо бы сейчас ехать так же с Маришкой, с детьми… К матери, к примеру. Думать только о том, чтобы штанишки состирнуть, горшок вытрясти. Вот бы мамка обрадовалась!
Тут Ямщиков мысленно приказал себе остановиться. Поняв, что тоже сходит с ума, он отправил Марину к Седому, а сам выскочил в ближний тамбур воздухом подышать. Действительно, как тут не шизнуться? Ведь нет у него никакой мамки и не было! И как можно такое думать о боевом товарище? При этом в полном спокойствии и отрешенности положить с прибором на цели и задачи грядущего Армагеддона… Трясущимися руками он пытался поджечь сигарету, а эта сволочь назло ему не хотела поджигаться…
— Гриш, ты с фильтра поджигаешь! — заметил покачивающийся Петрович, вышедший в тамбур следом.
— Петрович, сейчас почувствовал, как люди с ума сходят! — еще в потрясенном состоянии нервов сказал Ямщиков, выбрасывая сигарету. — Мне как-то надо сохраниться, ведь все шизеют на глазах!
— Меня, что ли, имеешь в виду? — с нескрываемым безразличием спросил проводник. — Да я решил в завязку уйти. Хотя… Сейчас только вспоминал мечты разные, иллюзии, с которыми на железку пришел. Тоже подумал, я тогда был чокнутым, или наоборот — потом?..
— А что такое? — заинтересовался Григорий.
— Ну, знаешь ведь, раньше правило такое было, что если баба в поезде родит, то ребенка потом вся железка бесплатно катает. Наши нынешние крохоборы такое урезали, конечно, иначе хитрое бабье нарочно рожать сюда бы полезло. Но раньше такое правило было, не вру. И представляешь, вспомнил мечты молодости, чтобы именно у меня в вагоне кто-нибудь родил! Представляешь, каким идиотом был? В тонкостях представлял, как я героически роды принимаю, как мамаша благодарно рыдает при расставании… Даже самого слеза прошибала… Ну, ты понимаешь, что это строго между нами…
— Да чего уж непонятного? — с грустным смехом ответил Ямщиков. — Ты перед собою видишь такого же урода. Сейчас мечтал, что как бы те два пацаненка из последнего купе — мои собственные, а я, дескать, с женой к матери еду…
— Гриша, это так бабы на нас влияние оказывают! Не поддавайся, Григорий! — не на шутку испугался Петрович. — Иначе всем писец будет! Я пил только потому, что мне вдруг захотелось жить обычной такой жизнью, в которую нас бабы затягивают… Может, они по-своему правы, конечно. Но по скудости умишка эти дуры не в состоянии понять, что у мужчин, вообще-то, свои задачи имеются. И на этих задачах, может, мир держится!
Петрович хотел прибавить еще что-то важное, но только грустно махнул рукой. В целом его Ямщиков понял. Они стояли в объединяющем мужском молчании. Обоим стало значительно легче, хотя они понимали, что болтаются где-то на самой грани. Действительно, весело будет, если они спятят одновременно…
Тускло светили лампочки тамбура. А за окнами вагонных дверей стояла непроглядная темень, хоть глаз выколи. И кто его знает, что скрывала она от них в своих цепких объятиях?..
Потрескивая, догорали смолистые факелы возле Шатра Божественного Послания. А дальше, за высокими лиственницами скрывалась непроглядная темень, хоть глаз выколи. И кто его знает, что скрывала в своих цепких объятиях?..
Разбудили как всегда, затемно, в четыре утра. Наскоро натянув на зимнюю одежду белые балахоны, все послушно построились в большой круг, в центре которого главный богослов, бывший редактор районной малотиражки Вадик Жаров, а ныне кодификатор учения, редактирующий тексты самого Живого Бога, принялся ругать братьев и сестер, все более распаляясь.
Несколько женщин возроптали и отказались накануне обливаться холодной водой и заниматься босохождением, хотя именно такое послушание наложил на них Вадим. Взъелся на этих баб Вадим, конечно, лишнего. Но ополчился он на них вовсе не как на баб, половых различий в послушании среди братства не допускалось. Более того, в Городе Живого Бога царил полный, абсолютный запрет на половую жизнь, дополняемый запретом на любые, даже случайные прикосновения, причем не только к людям, но и к домашним животным. Две старицы, прихватившие из Подтелково с собой собачек, до одури ходили теперь по улицам Лунных Цветов и Ласковых Снов на южном склоне сопки, очищаясь от бесовских прикосновений.
Недовольство Жарова вызвали женщины, прибывшие из одного поселка с Лихачки и дружно державшиеся вместе. А во всех, кто вместе держится, всегда заводится бес противоречия. Как Вадик с ними не боролся, женщины тихонько научили других баб надевать на бдения и литургию под белый балахон толстые свитера, куртки-ветровки и штаны с начесом. От обливаний на морозе на улице Поющих Гор и хождения босиком по улице Хрустальных Врат бабы категорически отказывались, хотя Вадим объяснял им, как людям, что заболевания, заработанные в таком святом месте, с резким повышением температуры трактуются учением как прохождение «огненного крещения», ведущего к омолаживанию и сожжению «внутренней скверны».
Но главное, все эти бабы постоянно приставали с вопросами к Сергею Кропоткину, бывшему ракетчику, полковнику в отставке, который ведал на Священной горе хозяйственными и финансовыми делами братства. Интересовали этих бабенок, конечно, не вопросы омоложивания и изгнания внутренней скверны, а когда им будут нормальные дома вместо чумов ставить и замуж за братьев разрешат выходить. Все они продали квартиры, хозяйство, вложив деньги в братство, и, мучимые скаредностью и корыстью, настойчиво вызнавали теперь у Кропоткина, куда же их денежки девали? Объяснения об огромной просветительской работе братства, теток не устраивали. Они считали, что раз они сдали в братство денег гораздо больше, чем другие, то пускай бы им хоть яйца покупали, не все же одну морковь и картошку мороженную жрать, как кроликам. Сергей смиренно им напоминал о запрете Ока Бога на мясо, рыбу, яйца, лук, чеснок, шоколад и все прочее, тогда бабы начинали выть и проситься домой. Хуже всего, просили деньги назад вернуть. А ведь знали, что не только домой, а с улицы на улицу было запрещено переходить братьям и сестрам без личного благословения Ока Живого Бога, передаваемого Вадиком Жаровым. Короче, искушали эти гадины Кропоткина довольно долго и даже склоняли к скверне сожительства. На литургиях откровенно зевали, а на ночных бдениях просто дрыхли, сбившись в кружок.
