Дверь кабинки распахивается, ручка грохает об стену, ты грохаешь сумкой с бионами об пол, и секунду вы с пучеглазым мужиком пялитесь друг на друга в ужасе и недоумении, он звонко и пискляво говорит: «Простите!» — и быстро грохает дверью кабинки, и уж на этот-то раз ты трясущимися руками закрываешь задвижку как положено и несколько секунд сидишь, пытаясь проглотить собственное сердце, обливаясь потом и прилипая к бачку немедленно промокшей футболкой… Восемь бионов в маленькой, двенадцать в большой. Леденящий ужас. Невозможно, невозможно. Ты встаешь на негнущихся ногах, застегиваешь сумку и выходишь из туалета, и бредешь к выходу из аэропорта, и пытаешься представить себе, что ты соврешь Ади-Яди, когда будешь возвращать ему неперевезенный его товар.
Самое неприятное в таких ситуациях — что совершенно невозможно сходить в туалет. А в туалет, по малой нужде, уже очень сильно хочется — но покидать комнату, когда снаружи стоит группа захвата и ждет первого же, кто выйдет из комнаты, чтобы продырявить его, как тетерку, — неумно. Самое неприятное: как ты оказался внутри, а не снаружи, если идет задержание по делу, которое ты сам вел столько лет? В целом понятно, как оказался: оказался, потому что сам виноват, не рассчитал степень опасности противника, пришел с лейтенантом на пару опечатывать студию и арестовывать хозяев — а они начали метать коленями какие-то странные огненные кривые — что это такое? откуда? почему никто не знал? — и вот ты сам за свою неосмотрительность расплачиваешься: сидишь в комнате, вернее, лежишь, привязанный к кровати тонкими прозрачными веревками, которые, однако, никак не рвутся, и мучительно хочешь по малой нужде — но признаваться в этом подонкам-подпольщикам совершенно нет сил, плюс — как-то вполне понятно, что такое признание вряд ли смягчит их сердца, будет противно и стыдно, нет, лучше терпеть и надеяться, что все-таки группа захвата разберется раньше, чем ты успеешь сходить под себя. Интересно, что думают коллеги, ведущие снаружи переговоры с дорогими представителями компании — черт, не помню названия компании, но помню, что оно из тридцати трех слов и в нем какие-то четыре все время повторяются, — так вот, что думают дорогие коллеги, стоящие снаружи, о том, что в заложниках у мерзавцев находится не кто иной, но следователь Дэн Ковальски?
Эта мысль почему-то оказывается мучительно важной для Дэна, и он напрягается изо всех сил, чтобы услышать мысли своих коллег. Ему это удается, но мысли идут как-то медленно и с помехами, и все они почему-то не касаются его, а касаются Афелии, и получается, что это Афелия на самом деле взяла его в плен, и он на секунду даже забывает о мучительном напряжении в области мочевого пузыря и думает: сука, ох, я еще доберусь до тебя, сука, ох, как же я еще тебя достану — но тут к нему подходит один из мерзавцев-подпольщиков, полосатый морф с длинным лошадиным лицом, и спрашивает: ну как? Плохо, что от усталости и напряжения Дэн не может понять, о чем, собственно, его спрашивает зебрус, но зато прекрасно понимает, что сейчас все зависит только от него, от его ответа на какой-то заданный прежде вопрос, ответа, из-за которого его и держат привязанным к кровати, лупят периодически огненными полосами по ногам и не дают пойти в туалет. Дэн старается забыть о боли в ногах и о мочевом пузыре и изо всех сил сосредоточиться на вопросе; он случайно смотрит вниз и видит, что зебрус стоит без штанов — и у него огромный, длиннющий член, такой, какой однажды довелось Дэну увидеть у зоопарковой зебры. Этот член так поражает Дэна, что на секунду он даже перестает думать о судьбоносном забытом вопросе и переключается на мысли о том, что — как же его терпят женщины? А они делают себе влагалище, как у зебры, — вдруг четко отвечает Дэну какой-то голос, и Дэн понимает, что это внезапно сошлись наконец на одной частоте с его собственными мыслями мысли его коллег, только неясно было, кто именно сейчас говорит. «Извлекают матку, — внятно продолжил Голос, — и делают длинное-длинное влагалище. Его снимают в снаффе. Снафф нельзя найти, потому что его отдают в специальные компании по обработке биона, и там снафф специально подгаживают. Клиент ничего не замечает, ему такие тонкости неведомы. А мы, мудаки, потом проверяем бион, видим нечистые куски — и решаем, что это зачищали фальшак, чтобы он выглядел как снафф. А на самом деле это портили снафф, чтобы он выглядел как фальшак». Дэн от озарения, подсказанного Голосом, едва не подскакивает на кровати, к которой он привязан, и зебрус опять стегает его огненной полосой по ноге, и Дэн едва не кричит, но берет себя в руки и четко и громко повторяет гениальное откровение Голоса по поводу снаффа, потому что это и есть правильный ответ на заданный ему решающий вопрос. Тут вдруг ему на плечо кладут что-то холодное, и он резко дергается и от испуга все-таки писает под себя. От стыда он закрывает глаза и лежит так, пока Голос не говорит: «Мне кажется, его надо разбудить. Он так дергается, ему что-то плохое снится».
К этому моменту Дэн уже не спит, он лежит с закрытыми от стыда глазами, потому что он и в самом деле только что во сне помочился в постель. Ноги сильно болят от долгой неподвижности, и Дэн, поздоровавшись с коллегами, просит позвать медсестру. Медсестра быстро все понимает, деликатно просит Зухраба и Каэтана на минуточку выйти, помогает Дэну перелечь на подставную кровать (боль адская), меняет матрас, простыни, пододеяльник и, заговорщически подмигнув красному, как девица на смотринах, следователю Ковальски, не выносит подмоченные постельные принадлежности в коридор, где стоят коллеги следователя, а прячет их под соседнюю кровать. Потом они с Дэном осторожно укладывают Дэна на чистое и снова налаживают растяжку. «Три денечка прошло, — говорит сестра, — так и не заметите, как два месяца пролетят — и все, срослось, пойдете домой. Терпите, бедненький!» — И уходит с той улыбкой, которая уже четвертый день заставляет Дэна гадать, знает ли персонал, что его избила любовница. От этой мысли ему хочется бросить в стену чем-нибудь тяжелым, — но ничего тяжелого нет, и он со всего размаху бросает в стену белым подложным валиком для руки. Валик отлетает от стены под кровать, где лежит описанное белье; Ковальски становится легче. Он говорит: «Войдите!» — в ответ на деликатный стук, и после нескольких сочувственных вопросов и дружеских похлопываний (а они знают? догадываются небось; все небось догадываются. О господи. Обо мне наверняка анекдоты ходят. Пока ты топ, все выглядит о-го-го, а потом тебя избивает такая сучка… И еще какая сучка — такая охуенная рыжая сучка, как моя племянница, звезда, все такое — да у них и раньше от мыслей про нее и про меня так слюни текли, что аж на коммы капало, а теперь небось хихикают — мол, такая хоть бы и отпиздила, лишь бы в спальню пустила… Фак), Каэтан озвучивает версию Зухраба про подпорченный снафф: мол, может, многое из того, что мы проверяем и бракуем, — на самом деле снафф, а помехи, которые показывает прибор и которые мы принимаем за следы подчистки фальшака и доведения его до состояния, когда клиент принимает все за чистую монету, на самом деле — искусственно созданные помехи в реальном снафф-бионе: клиент не заметит, а мы, соответствующие органы, заметим и примем за зачищенный фальшак… — короче, ты понял.
