Луций напряженно вслушивался в слова, звучавшие все тише и тише. Наконец он осторожно приподнял умирающего:
— Антонио, я выслушал все ваши пожелания и принял их близко к сердцу — они будут исполнены. Я провожу вас до самого конца.
Солнце еще не взошло, но уже послало на землю свет. Пагос лежал, окутанный утренним туманом, предвещавшим благостный день.
Луций стоял у маленького кладбища у подножия горы, недалеко от «хозяйства Вольтерса». Из Гелиополя сюда еще не доносилось ни звука. Туман ограничивал видимость, но зато создавал ощущение замкнутости пространства, уюта, свойственного огражденным от внешнего мира сферам. Шорохи в туманной сырости звучали отчетливее, интимнее, чем в ясном и прозрачном воздухе. Так, Луцию казалось, что и бормотание молитв он слышит прямо у самого уха, хотя группа, от которой он ушел вперед, была едва видна. Они стояли перед побеленной часовней с фигурными окнами в стиле парсов.
В этой часовне, расположенной на земле Проконсула и вблизи башен, укрылся после преследований жрец парсов; ему по поручению Будур Пери Луций вверил тело Антонио. После того как прошли дни, необходимые для поминовения усопшего и связанных с этим обычаев, стали готовиться к погребению. Именно при этом торжественном акте была особенно велика магическая забота парсов обо всем, что касалось очищения.
Луций держался на некотором расстоянии; он долго думал, что ему надлежит надеть, и потом, несмотря на некоторые колебания, выбрал мундир. Вид его мог бы внушить этим гонимым существам чувство надежности, и прежде всего Алибану — их духовному лицу. Парсы были одеты во все белое — мужчины держались строго отдельно от женщин. Их было немного, погребальная процессия могла состоять только из тех, кто после погромов в Верхнем городе укрылся на территории Проконсула или еще раньше жил там.
Луций, напрягаясь, смотрел на церемонию. После операции он еще ни разу не сомкнул глаз. Ожог, полученный им, оказался вовсе не таким безобидным, как это думал Сиверс. Но высокая температура явилась одновременно предлогом, под которым он уединился на долгие часы, чтобы заняться наследием Антонио и уделить внимание Будур. Тем временем в прессе появились сообщения и комментарии. Тогда Князь потребовал рапорт лично от него.
Патрон был весьма доволен событиями. Он укрепился во мнении, что сильные и хорошо проведенные боевые удары лучше мелких интриг и укусов. Ландфогт затаился и не рисковал возобновлять борьбу в черте города, это был верный признак того, что он считал себя слабее. В полдень следующего после начета дня он направил Проконсулу ноту, на которую отвечал Патрон. Ответ был составлен в стиле «циничного сожаления» — том единственном виде прозы, который уважали в Центральном ведомстве. Появление бандитских банд указывает на полную беспомощность полиции, если не на что-то большее. Весть о пожаре в институте с болью принята к сведению; однако характер хранимых там препаратов повышает возможность самовоспламенения до высокой степени вероятности. Командир сторожевой башни действовал, с одной стороны, в целях необходимой обороны, а с другой — «поддерживал огнем» гарнизон Кастелетто. Затем следовало дежурное предложение создать комиссию по расследованию обстоятельств дела; индифферентным к случившемуся был признан Фарес, командир стоявшего в ракетной гавани корабля Регента. Хорошо было известно, что Фарес отклонил бы неприемлемые для него требования.
Ландфогт оставил ноту без ответа и вылил свое бешенство в прессе, служившей рупором Центрального ведомства. Патрон же, наоборот, распорядился опубликовать в ведомственном бюллетене поздравительную телеграмму Дона Педро на имя Проконсула. В том же номере сообщалось о целом ряде повышений по службе и присуждении наград. Главный пиротехник мог прибавить к своим орденским планкам еще одну колодку, награждение было произведено за «самостоятельное принятие решения перед лицом врага». Там же были упомянуты имена Калькара, Марио и Костара.
Особенно доволен был Патрон Винтерфельдом. Он изменил свое мнение о юноше и намеревался повысить его в звании досрочно. Что касалось Луция, то он предложил предоставить ему отпуск в Бургляндии. Луций был доволен, он надеялся благодаря этому переправить Будур Пери в более безопасное место, по ту сторону Гесперид.
К тому же он чувствовал, что ему действительно необходим покой. Операция, вызвавшая во Дворце одобрение и принесшая всем уверенность, оставила у него горький привкус. Растущая раздвоенность, все больше парализовывавшая его, не улеглась в результате боевых действий. Ее еще увеличивала непосредственность юного Винтерфельда, рассматривавшего операцию как чистое приключение, остужающее горячие сердца. Его же угнетали мрачные картины виденного и их преступный характер, оставлявшие после себя чувство омерзения. По-видимому, то же присуще было и всему происходящему в целом, волей-неволей сообщалось обеим участвующим сторонам. Где же был выход из этого лабиринта?
* * *
Теперь солнце уже начало прожигать со стороны Красного мыса туман, проснулись краски и голоса птиц. Бормотание молящихся умолкло, его сменили плачи и причитания. Покойника вынесли из часовни назасалары — служки — и осторожно опустили на землю. Затем вышел жрец. Усопшего, закутанного в белый саван, оставили перед собакой, как то предписывал обычай, для отвращения зла. Луций вспомнил про стеклянный браслет, который ему дала Будур Пери, и разломил его в руке пополам.
После того как жрец коснулся покойного и, обмакнув кропило в ниранг, благословил его, назасалары опять подняли носилки и медленно пошли со своей ношей на гору. Траурная процессия последовала за ними — сначала жрец, потом мужчины и в конце женщины, парами, связав руки платками. Они держались в некотором отдалении, потому что труп, как и все мертвое, был носителем зла.
В таком порядке миновали они ворота парка, окружавшего место погребения. Травка была свежеподстриженной, и туман, осевший росой, искрился каплями на зеленом газоне. Кусты гибискуса сменялись группами высоких деревьев. Среди этих лиственных островов выделялись светлые колонны высоченных пальм и красные канделябры пламенеющих деревьев. Полосатые и пестрые бабочки кружились над огромными цветами, которые уже начали раскрываться под лучами солнца. И пчелы патера Феликса тоже уже брали здесь свой первый взяток.
Они двигались как бы в предвкушении радости через этот утренний цветущий парк по дорожке, посыпанной кирпичной крошкой. По бокам она была выложена большими ракушками и шла кверху, ведя по бамбуковым мостикам через горные ручьи к самой вершине. Цель обозначилась, и процессия остановилась.
