— А как вас зовут?
— Сукой кличут, — задумчиво сказала баба. — Да ты ешь. А то не ешь. Как хошь. Чепуха это все, мясо, суп…
Поднялась и голову к небу задрала, руки раскинула. И вот что интересно: встала — по фигуре ни дать ни взять перевернутая пивная кружка. Живот, как у гаишника, шерстью немного поросла местами. Но как руки раскинула — костер вспыхнул высоко, ярко, и сквозь пламя она мне совсем другой показалась. Я еще отвлекся ненадолго, посмотреть, что с шашлыком стало. Ну, понятно что — сгорел весь к чертям, только пшикнул, и уже угольки. Посмотрел на нее снова, а она стройненькая такая уже, вся кабанистость с морды сошла, даже ростом пониже стала. Я хотел еще посмотреть, что с котелком получилось, но тут она ко мне пошла вокруг костра.
— Красивая ты, — говорю. — Только имя подкачало.
— А зачем тебе меня так называть? Дай мне другое имя. Только не сейчас, не морщи лоб, не задумывайся. Сейчас тебе надо лечь, я тебе массаж сделаю. Ты бывал в Таиланде?
— Где?
— А это ничего. Это ничего, ты только ложись и ни о чем не думай.
Руки у нее хоть и тонкие стали, но сильные все равно. Я бы поборолся, но она мне подножку сделала, а потом целоваться полезла. Целоваться с ней приятно было, она мясом пахла и губы в жире. Мне так хорошо стало, я спросил:
— А водка у тебя есть?
— Есть, есть, только потом, потом сколько хочешь. А сейчас лучше потрогай меня. Ты ведь хочешь меня потрогать?
Я как-то и не думал. Решил, что хочу, но только собрался — она меня за яйца схватила. Ага, думаю, вот ты какая. Но виду не показал. Пусть думает, что я не заметил. И тут она говорит:
— Чего ты хочешь, чтобы я сделала?
— Расстегни мне верхнюю пуговицу, жарко.
Она попробовала — а пуговица тугая. Пришлось ей двумя руками взяться, и тут же я ей лежа коленом между ног заехал. И как по вагону со щебенкой, аж взвыл я от боли. А она даже обрадовалась.
— Ты так любишь? Так я тоже. Бей меня, бей!
Залезла на меня, на карачках стоит, сиськами над лицом болтает, язык вывалила. Я уж думал, пропал, сожрет. Но тут у нее глаза становятся по червонцу, рот раскрылся, и она тяжелая стала, и правда, как вагон. А на фоне звезд, над ее головой, появляется довольная морда моего ишака. И орет мне что-то, вроде как: привет, куда пропал.
Она разозлилась страшно, аж волосы у нее дыбом встали, а ведь длинные. Раскричалась.
— Нет! Уйди, проклятое Аллахом животное, ты мне не нужен! Прочь! Прочь!
А ишак знай свое орет. Тогда она поползла вперед, мне по голове, а ишак от нее не отцепляется, ползет как-то на карачках за ней, тоже все по мне. Я еще не забыл, как с самолета падал да как с горы летел, а тут еще баба с ишаком по мне, как по Красной площади, проползли. До того мне стало муторно, что даже есть расхотелось. Плохо стало, грустно и одиноко.
Поднялся я кое-как, штаны застегнул и пошел. Все равно куда. Парочка сзади визжит-ревет, а мне бы только не слышать. Но вот отошел подальше, а там — ночь, звезды. Воздух чистый, горный весь, прохладно только. Идти не очень удобно, сразу, как из рощи вышел, откос начался, а не видно в темноте совершенно. Стою, дышу, мерзну, и так грустно, что слезы текут. Но и хорошо. И я так рад стал, что нигде до сих пор не убился, что дожил до того, чтобы вот здесь и сейчас помереть, в покое таком и тишине. Звезды стал рассматривать, раньше-то я их особенно и не видел. А их много так, оказывается. Все хорошо, вот сейчас бы выпить, а нечего. И от этого тоже обидно, но все равно хорошо. Я повернулся спиной к горе, на которой стоял, и все небо встало передо мной, как будто я в нем повис. И я решил туда полететь, и раскинул руки, качнулся вперед… Но тут мне врезали по затылку.
Потом я был без сознания, но у меня был сон. Сон не снился, потому что я не спал, но все равно был. Во сне ко мне пришел ишак и уселся в кресло. С собой он, что ли, принес кресло? И какую-то скатерть принес, положил себе на колени, когда развалился в кресле. Ну и правильно, так он поприличнее выглядел. И оказались мы в комнате. Я сказал ишаку:
— Мне все это надоело. Меня постоянно бьют, у меня все болит. Я постоянно трезвый, и голова тоже болит. Я голодный, и даже уже не хочу есть. Меня тошнит. Меня все хотят убить. Вот что, ишак, я дальше так жить не собираюсь. Я лучше сам кого-нибудь убью. Я собираюсь, как только очнусь, поесть и выпить. И если мне будут мешать, то я как-нибудь их всех поубиваю. Значит, мне нужно оружие.
Ишак кивал головой.
— Ты, Мао, — говорит, — для начала каменюку найди подходящую. Только учти, тут страна такая — надо сразу убивать, никаких «по рылу» тут не понимают. Вообще хорошо, что ты чего-то наконец захотел. Теперь у тебя все устроится. А я вот отмаялся…
— Что с тобой случилось?
— Да сожрала она меня. Как поняла, что ты куда-то смылся, так и сожрала. Не по-настоящему, а жизненные соки то есть выпила. Это ж суккуб, страшная тварь, только осел мог с ним добровольно связаться. Теперь получается, я — твой спаситель, и, пока мне делать нечего, буду к тебе приходить. А может, меня к тебе официально назначат. Я рад, что так вышло, надоело траву жрать.
Я хотел еще с ним поговорить, но от слова «жрать» у меня глаза открылись. Я увидел подходящую каменюку, а на ней кроссовок. В кроссовке был какой-то парень, он травинку жевал и на меня смотрел. Светло, и голоса вокруг. Город, что ли?
Чтобы сразу побольше узнать, я придумал спросить: «Где я?» Но парень ответил мне грубо и заржал. Потом выплюнул травинку мне на голову и спросил:
— Ты кто, солдат, что ль, пленный?
— Нет, я просто пленный. — Я сел, огляделся. Мы возле стены какого-то сарая, а вокруг нас и сарая высокая стена стоит. — А это для пленных, что ли, место? Здесь пленные живут?
— Не, тут дураки живут. И я, может, переночую. А ты как хочешь, вон ворота. Постучись да иди.
— Погоди, — меня так просто уже не проведешь. Не вчера из подвала вытащили. — А обед уже был?
— Обед через полчаса, говноед голодный. Тебя звать как?
— Мао. А что, правда уйти можно? А тебя как зовут?
— Конечно можно. — Он сплюнул, повернулся и побрел куда-то, руки в карманах. Я расслышал еще: — Пристрелят не раньше, чем уйдешь, почему ж нельзя. Саид. Мало тут китайцев было.
Я еще немного посидел на солнце, сон повспоминал, а потом мимо меня прошла толпа китайцев, самых настоящих. Они все были грязные, чесались на ходу, от солнца отворачивались. Конечно, с такими глазами разве сощуришься? Я крикнул:
— Вы куда, китайцы? Обедать?
— Мы вьетнамцы, — ответил один. — Китайцы сзади идут.
Я решил, что китайцы мне ближе, и подождал. У китайцев глаза шире были, особенно у многих. Но они тоже были грязные и чесались и отворачивались от солнца. Я тогда пошел за ними. Они не возражали. А может, и не заметили.
