Отец Виталий тяжело посмотрел на Петра и сотворил в воздухе легкое благословеньице.
Петр вскочил, запнувшись о стул, и, быстро поклонившись, вышел.
* * *
Мытарства продолжались. Больше всего на свете Петя боялся брата Павла, ныне владыки Илиодора. А тут еще это видение предрассветное…
Брат был недостижим, как Саваоф, рисуемый безалаберными иконописцами восседающим в тучах. Брат пах ладаном и «Кельвином Кляйном». Брат был строен, как кипарис, и умен, как змей. Брат был образован и принят в кругах, имел загранпаспорт с последней чистой страничкой и разбирался в романах Борхеса и симфониях Шнитке. Брат рулил кораблем Церкви так виртуозно, что даже прозревшие католики переходили в православие исключительно у него в храме. Брат… Впрочем, об этом он уже думал.
Петя брел к метро, и солнце жгло ему спину сквозь полушерсяной подрясник – другого Петя не имел, и ему было стыдно. Деньги, высланные отцом на летнюю экипировку, Петя отдал одной старушке, которая на Вознесение горестно стояла перед иконой «Всех скорбящих радость» с самой ранней литургии до позднего вечера. Она просто стояла, а потом сидела, а потом снова стояла, не сводя глаз с Божией Матери, и Петя, которому выпало сначала алтарничать, а потом убираться, подошел к ней перед самым отпустом и протянул три пятитысячные бумажки, которые получил на почте переводом. Старушка покраснела, и заплакала, и стала прятать руки за спину, и платочек сполз с ее воскового в морщинках лба. Петя покраснел в ответ и сказал, что она похожа на его бабушку. Бабушки своей Петя отродясь не видел, поэтому сам легко поверил в свои слова. У старушки болел муж, и ей нечем было платить даже за лекарства. Петя выслушал ее, узнал про корову, которая страсть как любила яблоки, и про сено, за которым надо теперь на грузовике ездить. Ему было стыдно, что его благодарят. Он сам все получил даром, никогда не знал ни голода, ни холода, ни ужаса безнадежного труда. Он был молод и здоров – и это он был ей должен. За жизнь, за здоровье, за все. Старушка ушла, а он плакал в ризнице. Ему было невыносимо от того, что дал так мало, и что отдал папины деньги, и что теперь ему нечего будет ответить ректору на вопрос, почему он один среди всех шляется в зимнем подряснике черного цвета, когда все уже переоделись. Он плакал, что он иждивенец и ничего не может заработать, а может только брать. Павел небось написал бы какую-нибудь статью, получил гонорар и пожертвовал бы его с чистой совестью.
И теперь, садясь в поезд, Петя с тоской представлял себе, как Павел, то есть Илиодор, посмотрит на него, и что скажет про одежду, и как предложит денег, «чтоб не позорился». И небось проверит потом, пошил ли себе Петр этот чертов (ой, прости, Господи) подрясник.
И Сергей – эта «угроза человечеству»… Петр вытащил из кармана сплетенные папой четки и принялся шептать: «Господи, помоги. Господи, прости. Господи, вразуми. Господи, помилуй». Петя совершенно не знал, что он должен был делать, чтобы спасти всех. Он просто хотел так, чтобы была воля Божия. Но он не знал – как это.
В приемной владыки ангелоподобные юноши в светском сидели в Интернете, подшивали в папки документы и маневрировали по коридорам, разводя по кабинетам протоиереев и журналистов.
На вопрос «Вам назначено?» Петя промямлил, что его послал протоиерей Виталий по срочному делу. Секретарь исчез за дубовой дверью, потом возник снова и, скептически оглядев мешковатого семинариста, приоткрыл перед ним проход, изогнувшись по форме проема.
Петя ступил на персидский, подаренный каким-то муфтием на братской встрече последователей авраамических религий ковер и – замер. Впереди за письменным столом времен Чаадаева сидел брат-владыка и глядел на него поверх ноутбука с откушенным яблоком. «Дабы помнить о причине грехопадения», – шутил Павел-Илиодор, когда заявлялся с серебристым аппаратом к родителям.
– Ну что, довел всех? – поинтересовался митрополит и отъехал в кресле, чтобы лучше видеть Петю.
Петя подошел ближе и поклонился. Брат легким взмахом благословил его и показал на стул.
– Целоваться не буду. Обойдешься. Небось опять весь в кошачей шерсти – мой келейник потом до ночи рясу чистить будет. Садись, садись. Давай рассказывай, чего опять начудил. В общих чертах я в курсе – мне уже позвонили, – брат кивнул на черный стеклянный мобильник. – Давай, я вразумлю тебя по-архиерейски.
Петя потянул шею: воротничок, застегнутый под горло, вдруг стал тесным.
– Я… Я просто все рассказал, а они разозлились.
– Представляю себе. Ты, вообще, зачем в эту историю ввязался? У нас с крысоловами очень, очень натянутые отношения. Мы буквально балансируем между ними и крысами, чтобы не было взрыва. Это чревато войной в Иране и Ливии. Ведь скважины-то – крысиные, а там – мусульмане. А тут ты со своей посконщиной. Как ты только в это попал?
– Нечаянно. Ты же знаешь. Меня побить хотели, а он заступился. Потом… люди погибли. А меня благословили…
– Вот идиоты, прости Господи. Нашли кого. А ты зачем согласился?
– Он мне жизнь спас. А я его выдал. Уж лучше я бы пошел…
– М-да. В этом что-то есть. Другого он бы не подпустил. Хотя, с другой стороны, ну, подпустил он тебя, а толку что? Ты хоть узнал, что они все ищут?
– Они все ищут какие-то инсигнии. Флейту и… Ой. Я понял. Я видел флейту в руках того… полковника… Который… По приказу которого убили Анну. Его все так называли – «полковник». Он взял флейту у Анны. И стал спрашивать Сергея, где медальон.
– А тот? – владыка подался вперед, вперив в Петра черные глаза.
– Тот сказал, что не знает. Его стали… бить. А меня выкинули.
– А полковник как выглядел?
– Седой такой. С зелеными глазами. Не то старый, не то молодой – не поймешь. Он самый страшный… А он полковник чего?
– Неважно. Познание умножает скорби. Спецслужб он полковник. А перстень у него на руке был?
– Я не помню… Подожди, был, кажется. Он махнул рукой, вот так, – Петя показал как, – и на пальце было кольцо. Фиолетовое. Камень, то есть, фиолетовый.
– Да, это он… – пробормотал владыка и откинулся на спинку. – Значит, это он. Ну, да неважно. А женщина? Анна, кажется?
– Ее убили, – Петя вдруг всхлипнул.
– Ты чего? А-а… Понравилась, что ли? Может, тебе уже жениться пора? Все-таки двадцать один год – пора подумать о рукоположении. Погоди, а как? Ты же не женат? Или ты в монахи? Правильно, нам не хватает людей. Жатвы много, понимаешь. Ну да ладно, это мы решим. Сейчас, кстати, раньше тридцати грозятся не стричь. Ну да куда денутся, постригут. Аксиос, так сказать, и все. Я тебя к себе заберу.
Петя смотрел на брата и пугался.
