Владыка взял телефон и посмотрел в окно. Надо докладывать.
Ночью я выл. Я проснулся от того, что я вою. Я лежал на кровати, накрывшись с головой, и выл. Слезы не шли. Выл, а глаза были сухие. Наверное, крысы не умеют плакать – глаза не приспособлены.
Я видел, как падает Анна. Я видел эту пулю, что летела сзади, из кустов, и ударила ее в затылок. Били на поражение. Другие пули вбивали уже в мертвое тело. Просто так. Для красоты. Анна там, ночью, в Переделкино, рухнула на гравий. И все.
Но здесь, под одеялом, она падала как в замедленной съемке. Развевались волосы, руки разворачивались как крылья, и она, как сорванный ветром лист, плавно ложилась на садовую дорожку. Пахло чем-то сладким. Какие-то ночные цветы распустились. Белые, граммофончиками. Одна ее рука упала в эти цветы, а другая легла в пыль. Ее тонкие пальцы разогнулись навсегда, дернулись и замерли веки, ресницы скрыли черные, как южная ночь, глаза. Ноздри последний раз вдохнули воздух, губы сомкнулись тоже в последний раз. Ее грудь больше не наполнится воздухом, она больше не улыбнется мне. Она больше никогда ничего не сделает. Из-за меня. Это я убил ее. Убил свою Анну.
Можно было бы уколоться героином или напиться. Можно было вскрыть вены. Можно все. Но ничего из тысячи возможностей не вернет Анне жизнь, не заставит ее глаза открыться, а губы – улыбнуться. Она больше никогда не придет. Я не услышу ее голос, не коснусь ее. Ничто уже не отменит этого никогда. И она никогда меня не простит. Я никогда не узнаю, простила ли она меня. Я убил ее.
Как там сказал полковник?
Поэтому перед моими глазами, мой друг, стоит только один мертвец.
Тот, кого я любил.
А если бы я любил всех людей? Как Бог?
Значит ли это, что перед моими глазами стояли бы все мертвецы мира?
Но где мои слезы?
Почему я лишен самого естественного права любой твари – права оплакать своего мертвеца?
Анна, где ты? Как ты могла умереть? Как я мог убить тебя?
И Аида все время незримо стояла рядом, и я чувствовал, что ей плохо. Она не отпускала меня ни на секунду с тех самых пор, как закрылась за ней дверь в душную беззвездную ночь. Она пила из моего сердца жизнь, она болела во мне, как заноза, она была необходима мне, как вода. Она ждала меня, она звала меня. Я слышал это так отчетливо, как мать слышит крик своего младенца, даже когда он за сотни километров от нее. Но я не мог ей помочь. Я не знал, где ее искать. Она ушла, оставив меня, она тоже умрет.
И я кричал под своим одеялом, но ничего не мог сделать.
И когда утро напомнило о себе далеким лязгом мусоровозов, я схватил телефон и набрал номер.
– Эдик, я больше не могу. Привези мне героин! Или морфий!! Или винт!!! Или клей!!!! ИЛИ ЧТО УГОДНО, ТОЛЬКО ЧТОБЫ Я БОЛЬШЕ ИХ НЕ ПОМНИЛ!!!!!
– Клеем горю не поможешь, – после секундной паузы ответил Эдик. – Скоро буду.
Он приехал через час.
Из-под одеяла я услышал, как поворачивается ключ в скважине.
Но я ни за что не вылезу из-под одеяла. Потому что там – смерть, которую впустил я.
Было слышно, как Эдик прошел в спальню, я вздрогнул, когда прогнулись пружины под его телом и заколыхалась кровать.
Я ощущал его запах, такой знакомый и чужой одновременно. Но я не вылезал из-под одеяла.
И тогда Эдик придвинулся ко мне, схватил меня за плечи, приподнял и, уложил к себе на плечо. Он обнял меня и прижал к себе.
– Прости меня, Серый, – прошептал он мне в ухо и заплакал.
И железный обруч, сковывающий мне грудь, лопнул, и слезы покатились из моих глаз. Я обхватил его за шею, уткнулся ему в хрустящую рубашку и заревел. Муки совести есть, о чем неоднократно предупреждали. Оказывается есть и у меня.
* * *
Я не знаю, как долго я рыдал и жаловался, всхлипывая и утираясь об Эдиково плечо. Когда я начал задыхаться, Эдик осторожно высвободился и встал, с легким сожалением оглядев испорченную моими слезами рубашку.
– Пойду принесу тебе воды.
– Не хочу воды.
– Хочешь – не хочешь, а пить надо.
Эдик принес стакан, и я, лязгая зубами о стекло, отпил половину и вернул ему. Больше я не мог. У воды был вкус крови.
– Вода – это жизнь, – назидательно произнес Эдик и поставил стакан на столик. – У тебя сегодня трудный день. В час – встреча с киношником. Александр Яковлевич тоже будет. Потом ты улетаешь в Лондон.
– Куда? Зачем?
– В Лондон. Подписывать бумаги с китайцами о передаче им доли акций дальневосточного филиала компании «Нефть».
– Зачем?
– Затем, что таковы интересы клана. По ту сторону границы, между прочим, не чужие, а вполне даже свои. Между прочим, из твоего клана. Твои родственники, можно сказать, и родственники твоего отчима. И туда надо вывести часть активов – время такое. Стелим соломку, где можем. Все равно китайцы до Урала дойдут, значит, нам надо все хорошенько обставить.
– Когда дойдут до Урала? – тупо переспросил я и высморкался. В разбитом носу что-то хрустнуло, и хлынула кровь.
– Точных сроков не знаю. А вот нос за нос – вполне по Закону, – заметил Эдик и сбегал в ванную за салфетками.
Он вытер мне лицо.
– Давай-ка вставай. Что там у тебя? Душ, кофе, бритье, завтрак?… Я отвезу тебя в офис, подготовишь бумаги и с Александром Яковлевичем пообедаешь.
– В какой офис?
– В твой, Сереженька, в твой. История, как известно, движется по спирали. Вот не козлил бы, ничего бы и не было.
– В смысле спирали или истории? Да я и не делал ничего. Сами набросились…
– Конечно-конечно. Это все обстоятельства. Никто же не знал, что ты знаешь, а чего нет. Погорячились. Но и ты молодец.
Произнося тираду скороговоркой, Эдик методично доставал из шкафа мои вещи и складывал в стопочку.
– Где твой чемодан? – спросил он между делом и, приподнявшись на цыпочки, заглянул в верхние ящики шкафа.
– В гардеробной. А здесь только белье. А зачем мне чемодан, если у меня много денег и я еду в Лондон?
– Это чемодан с деньгами, Серый.
Эдик, прищурившись, оглядел внутренности гардероба.
– Во всем должен быть порядок. Это облагораживает. Ну, давай-давай, поднимайся, а я пока тут вещи уложу.
Одурев от происходящего, я встал с кровати.
– Кстати, с возвращением тебя, Серый! – Эдик вдруг хлопнул меня по плечу и улыбнулся.
Потом окинул меня взором ветеринара, осматривающего жеребца перед скачками.
– Сергей, ты плохо выглядишь, – озабоченно пробормотал он и зацокал языком: – У нас в обществе мало принципов, но их нужно держаться! Хорошо выглядеть – это даже важнее, чем быть порядочным. И почти так же важно, как быть в топе.
