Большую часть времени он либо выверял циферблат, либо стоял, прижавшись спиной к решетке и не спуская глаз со своей опрятной камеры.
— Брокен! — кричал он обычно четверть восьмого, когда край тени касался первой отметки. — Утренняя проверка! Подъем, дружище!
Сержант вскакивал со своей койки, а когда раздавался оглушительный сигнал побудки, уже вовсю ругал других тюремщиков.
Потом Ньюмен выкликал в соответствующее время все прочие пункты распорядка дня: утреннюю перекличку, приборку камер, завтрак, прогулку и так далее вплоть до вечерней проверки. Начальство корпуса регулярно отличало Брокена как лучшего старшего по этажу, и он полагался на Ньюмена, который распределял его день, подсказывал очередные пункты распорядка дня и предупреждал, если выполнение какого-нибудь из них затягивалось.
В других корпусах приборку обычно кончали в три минуты, а прогулка могла продолжаться часами, так как заключенные, пользуясь тем, что никто из тюремщиков не знал, когда ее надо заканчивать, делали вид, будто она только-только началась.
Брокен никогда не спрашивал Ньюмена, как тому удалось все так искусно организовать; раз или два в неделю, в дождливые и пасмурные дни, Ньюмен бывал отчужденно молчалив, и всякий раз возникавший беспорядок не давал сержанту забывать о выгодах сотрудничества. Ньюмена держали в лучшей камере, а сигарет он получал, сколько хотел. К сожалению Брокена, день суда все-таки назначен.
Ньюмен тоже жалел об этом. Большая часть исследований еще не завершена. Он боялся, что если его заставят отсиживать срок в камере с окном на север, то он не сможет определять время. По положению теней на прогулочном дворе или на башнях и стенах узнать, который час, будет трудно чрезвычайно. Деление на отрезки пришлось бы производить на глазок, отметки же были бы тотчас обнаружены.
Ему самому надо было уподобиться часам, сделать свое тело бессознательно работающим механизмом, регулируемым, скажем, пульсом или ритмом дыхания. Он пытался развить у себя чувство времени, проводя серию сложных тестов, чтобы свести до минимума ошибки, которые были разочаровывающе большими. Шансов улучшить рефлекс было, по-видимому, маловато.
Но он знал, что сойдет с ума, если не сможет точно определять время каждого данного момента.
* * *Одержимость, которая привела его к обвинению в убийстве, брала свое начало в довольно невинном увлечении.
Как и все дети, ребенком он замечал немногочисленные древние башни, на которых был один и тот же круг с двенадцатью делениями. В более старых кварталах города характерные круглые циферблаты, проржавевшие и облупленные, висели над магазинами дешевых украшений.
— Это просто так, — объясняла его мать. — Они ничего не означают. Как звездочки или круги.
«Ненужные украшения», — подумал он.
Однажды в старом мебельном магазине они увидели в ящике, набитом каминными приборами и прочим хламом, часы со стрелками.
— Одиннадцать и двенадцать. Что это значит?
Мать поспешила увести сына, давая зарок не приходить больше на эту улицу. Служащие Полиции Времени, наверно, по-прежнему вертятся где-нибудь поблизости.
— Ничего, — резко ответила она. — Со всем этим покончено.
А про себя припомнила: «Без пяти двенадцать. Точно».
Шаг времени, как обычно, был неторопливым. Семья Ньюмена жила в ветхом доме в одном из аморфных предместий, в зоне бесконечного безделья. Иногда мальчик ходил в школу, а до десяти лет большую часть времени проводил с матерью в очередях у закрытых продуктовых лавок. По вечерам вместе с соседней детворой он играл возле заброшенной железнодорожной станции, гоняя по заросшим путям самодельную платформу или взламывая двери пустующих домов и устраивая в них командные пункты.
Он не спешил вырасти: мир взрослых был беспорядочным и лишенным честолюбия. После смерти матери он целые дни проводил на чердаке, исследуя ее чемоданы и старую одежду, играя со шляпами, бусами и прочими безделушками, предаваясь воспоминаниям о ней.
В нижнем отделении ее шкатулки с украшениями он нашел маленький плоский золотой предмет, снабженный ремешком. Стрелок не было, но циферблат заинтересовал его, и он надел предмет на руку.
Отец чуть не подавился супом, когда взглянул вечером на его руку.
— Конрад, где ты раскопал это?
— В маминой шкатулке. Можно, я возьму это себе?
— Нет. Дай сюда, Конрад! Прости сын, — и добавил задумчиво: — Погоди до четырнадцати лет. Послушай, Конрад, я все объясню тебе через несколько лет.
Новое запрещение побудило его не дожидаться отцовских откровений. И вскоре он уже все знал. Однако его постигло разочарование, рассказ старших мальчиков оказался скучным.
— И это все? — спрашивал он вновь и вновь. — Не понимаю. Зачем так беспокоиться из-за часов? Разве у нас нет календарей?
Подозревая, что ему рассказали не все, он рыскал по улицам и в поисках ключа к секрету изучал все заброшенные часы. Большинство циферблатов было изувечено, стрелки и цифры оторваны, минутные деления соскоблены, на все словно тень лег налет ржавчины. Трудно было догадаться об истинном назначении часов, разбросанных явно наугад по всему городу, висящих на зданиях банков, магазинов, учреждений. Ясно было, что они предназначены для измерения времени с помощью двенадцати произвольных делений, но это казалось совершенно недостаточным для того, чтобы сделать незаконным пользование ими.
В конце концов, все пользовались самыми различными таймерами — автоматическими приборами, регулирующими продолжительность операций: на кухнях, фабриках, в больницах — всюду, где было необходимо придерживаться определенного периода времени. У постели его отца тоже стоял таймер. Упакованный в небольшой стандартный черный ящичек, он приводился в действие миниатюрными батарейками и, будя отца, издавал тонкий пронзительный свист перед завтраком. Часы были всего-навсего градуированным таймером и гораздо менее полезными, так как они давали сплошной поток ненужной информации.
Формулируя свои вопросы по возможности наивно, Ньюмен проводил долгий тщательный опрос. Из тех, кому не исполнилось пятидесяти, никто, по-видимому, не знал ничего об истории вопроса. И даже старики начинали все забывать. Он также заметил, что чем менее образованны люди, тем охотнее они рассказывали. Это значило, что занимавшиеся физическим трудом не играли роли в перевороте и впоследствии воспоминания не вызывали у них ощущения вины, которое бы приходилось подавлять. Старый мистер Кричтон, водопроводчик, живший в подвале, предался воспоминаниям без подсказываний, но все, что он говорил, немногое прояснило.
