— Охраняют четверо, — сказал Лунатик, — двое спят. Да и эти… смотри, хозяин, как винтовку держит…
— Я не хозяин тебе.
— Это ж скэ-колько тэ-там жратвы, — подал голос Погодин, — п… пф… п-перезимовать точно хватит. Мэ-можно прям сейчас снять.
— Сейчас не надо никого снимать, — возразил Лунатик, — нужно подготовиться. Оцепить. Снять охрану. И пустить людей, чтобы таскали. За ночь два конца можно сделать. Сто человек взять, самых здоровых, каждый килограммов пятьдесят вытащит. Полтонны продуктов. А лучше машину раздобыть, но тогда крюк. А еще проще на яшинских войной пойти. У них такой склад не один.
— Мы не возьмем ничего, — сказал Сергей. Всем уже настолько надоело, что никто голоса не поднял. Слова Сергея, правильные и умные, звучали оправданием, которого никто не хотел слушать: — Два рейса за ночь мы не сделаем, это пятьдесят километров. Все ослабли, дай бог так пройти, а груженым… Если мы это сделаем, наберем продуктов на две недели. Но тогда Головин нас точно уничтожит. Не успокоится. Мы пока не готовы. Может, позже…
Антон и Сашка пошли назад, не дослушав. Гостюхин стоял рядом с выражением лица, эквивалентным собачьему вилянию хвостом.
Вернулись под утро. Курили у корпусов. Вышли Антон с Бугримом и Карловичем. Крайнев пошел к себе. Лунатик подождал и пошел за ним, пес. А Сашка Погодин сказал между затяжками, тихо, но все услышали:
— Ны-надо валить его. Пэ-пока сэ-сами не пэ-подохли.
* * *
— Знаешь… Знаете…
— На ты.
— Хорошо. Я считаю, все эти «прости» да «извини» — лажа. Просто слова. А то люди сделают говно… извини, плохое что-нибудь, а потом — чего ты от меня хочешь, я же извинился…
— А как тогда? Если ты сделал плохо, даже не со зла, и хочешь загладить?
— Нужно хорошее сделать. Сравнять счет. А «извини» да «прости»… Их по сто штук в минуту можно накидать, и опять говно плодить.
— Как с нашей ситуацией быть? — Сергею, похоже, доставляло удовольствие смущение Алишера.
— Фиг знает. Ну, скажу я, прости, извини, ты же и так видишь, мне жалко.
— Тебе и тогда было.
— Да. А что я мог сделать?
— Ничего, наверное.
— Когда так говоришь, мне еще хуже. Я себя вообще говном чувствую.
— Я ничего не говорил. Ты сам так считаешь. Это хорошо.
Гавкнула собака. Алишер весь напрягся и посмотрел в сторону звука обеспокоенным взглядом.
— Что? — спросил Сергей.
— Нет… Ничего… — Алишер выглядел потерянным и сказал невпопад: — Думал, за мной…
День выдался солнечным и холодным, и с утра земля уже блестела от заморозков. Алишер только несколько дней как мог ходить, и сегодня набрался смелости отозвать Сергея в сторону, поговорить. Думал, со стыда провалится. Ничего, вытерпел.
— Сергей, в общем, я тебе очень сильно должен. Я отдам долг.
— Ничего ты мне не должен.
— Я по-другому считаю.
Сергей посмотрел на него с хитрой улыбкой.
— Хорошо, — сдался Алишер. — Прости.
— Бог простит. — Сергей похлопал его по плечу и поднялся. — Я хотел спросить, как ты сюда попал?
— Случайно. — Алишер пожал плечами.
— Один умный человек сказал, что случай — псевдоним Бога.
В интонации Сергея Алишер уловил, что тот по-прежнему ждет ответа.
— Меня вело что-то. Или кто-то. Не знаю, как стрела в мозгу, куда идти.
— И все?
— Ну… нет. Я иногда видел это место. Понимаю, как бред звучит, но…
— Сейчас ничего не звучит как бред. Вокруг не бред? — Сергей развел руки. — Ты слышал голос?
— Нет.
— Вспомни.
— Нет, точно. Почему ты спрашиваешь?
— Я не верю в случай. В тот вечер я познакомился в Москве с тремя людьми. Сейчас все трое здесь.
— А с этими двумя…
— Говорил. Одному являлась погибшая дочь. Другой знал. Мы части какого-то плана. Понять бы, какого.
— И я?
— И ты.
Живот стал заметен на четвертом месяце. Пашка радовался. Ее не тошнило, она переносила все легко, и это его расстраивало. Он представлял беременность и роды в виде картинок из кино. Если Маша беременна, ее должно тошнить, и она должна капризничать с едой, и он каждое утро спрашивал, не тошнит ли, а когда она говорила, что нет, выглядел разочарованным. Паше как будто не доставалось того, за что платил.
Он представлял себя отцом. Он будет качать малыша на руках, учить ходить, а когда парень вырастет, будет клевать его в мозг, как его самого клевал папаша. Паша не сомневался — будет мальчик. Маша ждала девочку.
Ее волновали роды. Пресс был хороший, тренированный, но таз узкий, и она боялась рожать. Не по-бабьи, истерично, а разумно и взвешенно — у нее узкий таз, ей тяжело и опасно рожать. Надо искать акушера, сказала она Паше. Надо искать хорошего акушера. Но рожать же в апреле, сказал Паша, а она возразила, что к апрелю акушеры вымрут, пусть ищет сейчас.
Они держали город и трассу. Дорога была пустой. Не стало беженцев. За первые три дня ноября не было никого. На четвертый прошла машина. «Чероки» на зимней резине.
— Дороги не чистят, — объяснил водитель, рыжий грузин Каха, — обратно по снегу поеду.
Он был из Москвы и класть хотел на здешние порядки. Сидел, вытянув скрещенные ноги, пил чай, жадно смотрел на Машу. От него пахло потом и табаком.
— Как Москва-то? Не стоит? — хохотал Паша своей шутке.
— Да чо Москва… — отвечал Каха, — Москва нормально. Нет Москвы.
Он вытащил смятый листок из кармана, разложил его, упер в него пальцы и двинул Паше. Стол скрипнул.
— Знаешь его?
Маша посмотрела через плечо Головина. На фотографии был Антон Кошелев. Линии складок скрещивались на его лице как прицел.
— У Крайнева в лагере, военкомом.
Каха вздохнул с облегчением:
— Второй месяц ищу, точно он?
— Он, он. Старый знакомый. Кошелев Артем.
— Антон.
— Да, Антон.
Каха так обрадовался, что даже про Машу забыл.
— Его человек один в Москве ищет, серьезный.
— Ты ж говорил, нет Москвы.
— А-а, говорил… В Подмосковье сидят — там люди, там. Очень крутые. Голову его хотят. Возьмешься — фуру жрачки пригоню.
— Да мне жрачки не надо, не голодаем. Людей бы.
— Э, не проблема люди.
Договорились не везти из Москвы, а нанять мизгиревских. Сосед пугал Пашу, и Мария говорила, скоро он их сожрет. Паша хотел переманить его людей. Немного, чтобы самого не свергли с перепою. Только пехоту, никаких блатных.
Под вечер напились. Паша заснул за столом, Мария ушла в спальню и заперлась с пистолетом. Каха пришел, стучался, она его не пустила.
