Мересанк думала напряженно. Ответ должен быть неожиданным — иначе матери не нарушили бы тайну, придя к ней. Для неё выбран тот, кого никто не ждёт.
— Жрец решил, что с тобой нужно поговорить заранее, — сказала мать-справа и Мересанк поняла, что она удручена и тревожна. — Потому что в Списках то, чего не было уже четыре столетия. Но жрецы чувствуют, что Акер Анх почти здесь, нужно лишь протянуть руку, сгустить кровь сильнее, и они начнут рождаться.
— Кто будет моим мужем? — спросила Мересанк мёртвым голосом.
— Великий фараон, небтауи-шех Бакара, твой отец, — сказали матери одновременно, и от этого странного двойного эха в голове у Мересанк зазвенело и поплыло, она без памяти упала назад, и её голый затылок стукнул о плиты пола.
— Нет, — говорил Аха, будто песчаный рехем выплевывал ядовитые шипы. Попадет такой в ногу — и отнимется нога на неделю. — Они не могут… Он не посмеет… Ты моя!
Аха наклонился вперед, дышал тяжело, его лицо налилось кровью.
Неподалеку щебетали девушки из Верхнего гарема. Наверняка сплетничали о Списках, гадали, кого с кем назовут. Мересанк махнула им рукой, они подошли, поклонились.
— Позаботьтесь о принце, — сказала Мересанк. — Он не в себе.
Она повернулась и пошла к стене Нижнего гарема, к своей Сешеп.
— Мересанк, — позвал Аха. Она обернулась. Он пытался противиться, но девушки уже окружили его, уже отвлекали легкими касаниями, веселым смехом. — Мересанк…
Он сам не знал, что хотел сказать, а она не знала, что хотела услышать.
Мересанк осторожно спустилась по стене прямо на спину Сешеп, и та долго катала её по вольеру.
— Лететь бы с тобой ввысь, — сказала Сешеп, раскрывая и складывая огромные крылья. — Но тяжело.
Мересанк хорошо понимала это чувство.
— Где бегемотиха? — спросила она, оглядываясь.
— Таурт неплодна, — сказала Сешеп с сожалением. — Убита. Её плоть была горька. Сешеп жива ради Мересанк.
Мересанк вцепилась в гриву на её спине и расплакалась горячими медленными слезами.
По традиции, после оглашения Списков все присутствовавшие вознесли благодарность Малааху.
Даже великий небтауи-шех Бакара. Выражение его прекрасного смуглого лица прочитать было трудно.
Впрочем, жрецы его тоже наверняка предупредили заранее.
Были и пары, услышавшие в Списках счастливое для себя, давно заветное. Они благодарили богов, улыбались, но все взгляды возвращались к фараону и Мересанк. Удивление народа было ощутимо, но никто и никогда не оспаривает жреческие списки.
Для Аха в этом году жрецы никого не выбрали.
Он был на церемонии с двумя девушками из Верхнего гарема — полными, гибкими, закутанными в разноцветный шёлк, со скрытыми под масками лицами.
Лицо Аха тоже казалось маской — зеленоглазой маской гнева.
Мересанк шла по коридору дворца к Ковчегу.
В конце церемонии Списков, перед завершающим ее обрядом «Соединения рук», жрец Уаджи склонился к ней и доверительным шепотом сообщил, что если она не подчинится по доброй воле, то её парализуют и подключат к канак каемвас, как одну из Эб Шуит, как самку животного. Не было стыда сильнее.
На Мересанк были брачные одежды её семьи — зелёные и золотые полосы, струящийся шёлк.
Она уже видела огромную серебристую дверь впереди — в Ковчеге двери не открывались вперед, а уезжали вверх, если канак каемвас двери узнавал тебя, и если тебе было позволено находиться в чертогах фараона. Песчаник стен дворца сменился плотным серым материалом, гладким и тёплым на ощупь.
Мересанк шла с прямой спиной, с гордо вскинутым подбородком. Но когда сильная рука вдруг схватила её и рывком дёрнула в одну из коридорных ниш, она не удержала равновесия и упала на грудь Аха. В нише было темно, но она видела, как влажно блестят его глаза и зубы.
— Дай мне свою одежду и парик, — сказал Аха. — Я пойду в покои фараона вместо тебя.
— И что? — спросила Мересанк.
— И всё, — ответил Аха, и его пальцы задержались на рукояти кинжала у пояса.
— Ты — моя, — опять повторил он.
— Я не твоя, — сказала Мересанк, — я своя собственная.
Она вывернулась из-под его руки, выскочила из ниши и быстро побежала по коридору к огромной серебряной двери.
— Ты запыхалась, — сказал её отец, поворачиваясь и улыбаясь дочери от серебряной колонны, у которой он сидел, скрестив ноги, за низким резным столиком. Колонна мягко светилась.
— Я торопилась, — ответила Мересанк и одним движением сбросила свое полосатое платье, перешагнула через его шёлковые волны, вышла на свет.
Фараон смотрел на неё со смесью грусти, веселья и восхищения.
— Я — Бакара, — сказал он наконец, — Первый в своём доме, небтауи-шех людей, пришедших со звёзд. Я не стану плясать под бряцание систра жрецов.
Он глубоко вздохнул.
— Ты совершенна в своей красоте, дитя моё. Оденься и иди сюда. Садись напротив. Скажи, Мересанк, умеешь ли ты играть в сенет? Смотри — на поле тридцать клеток. У каждого из нас пять фишек. Мы бросаем кубики и двигаем их, чтобы они вышли с доски, вышли из этого бренного мира в другой, более совершенный. Так как оба игрока этого хотят, а выигрывает лишь один, по пути мы будем друг друга убивать. Погибшие фишки могут возродиться вот здесь, в Доме Нефер, он символизирует, что всё будет хорошо, у всех и всегда, даже если не сразу. Опасная ловушка — Дом Воды, видишь этот символ Хаоса? Здесь фишка тонет…
Отец терпеливо объяснил мне правила, мы сыграли семь раз. Я выиграла один.
Он принес мне покрывало, и я спала до утра в ногах его огромной кровати, как сейчас сплю в ногах его саркофага.
Вдалеке от того золотого вечера, глубоко под пирамидой, я открываю глаза. Вижу лишь темноту и не могу понять — по-прежнему ли я слепа, или здесь совсем нет света.
Мои руки теперь свободны, я опираюсь о мрамор и сажусь. Ноги спеленуты льняными полосами, я нахожу концы и разматываю их. Аккуратно вытягиваю золотые нити из углов своих губ, это очень больно, я кричу и плачу, но знаю, что заживёт быстро.
Моргаю, стараясь хоть что-нибудь увидеть, слёзы заливают глаза. Сквозь их пелену я вдруг вижу — вижу! — мягкое золотистое сияние и шагаю к нему. Это светится посох отца, лежащий поперек его груди.
Для мумификации жрецы используют те же вспышки света из канак каемвас, что и для облучения голов взрослеющих детей. Так сказал мне жрец Уаджи, когда меня собирались казнить выпусканием крови на алтаре, а потом мумифицировать вместе с мужем-отцом.
Но мои матери интриговали и уговаривали, чтобы похоронить меня заживо, настаивая, что я заслуживаю худшей казни.
Это было деянием любви, они хотели верить, что я — Акер Анх, что я выживу и уйду из-под пирамиды.
Я больше не хочу мысленно разделяться на счастливую девочку из прошлого и на страдающее существо, запертое в собственном теле.
Я — одна. Я — Мересанк.
Во вторую ночь мы говорили о других мирах, об управлении народами, о богах и жрецах.
— Они правы, — сказал отец. — Акер Анх близко. Смотри, Мересанк.
И он сложил ладони крест-накрест, а когда медленно развел их, я увидела тонкую плёнку окна в другой мир — под иными звездами блестела река, а луна была одна, белая и круглая. Крупное животное плеснуло в камышах. Руки отца дрогнули, видение пропало.
— Я — очень слабый Акер Анх, — сказал он. — Это всё, что я могу. Ты станешь сильнее. Я научу тебя, дочь. У нас много времени.
Он ошибался.
На третью ночь канак каемвас отцовских покоев не впустил меня. Я постучала, потом постучала громче, потом приложила руку к глазу стены.
— Ты — Мересанк, — сказала дверь шелестящим холодным голосом. — Но Мересанк уже внутри.
Спорить с канак каемвас очень глупо, но я всё же собиралась начать. Но дверь отворилась изнутри, и на пороге встал мой брат Аха — одетый в точности как я, в зелено-золотом платье, с короткими рыжими волосами.
