— Больше никто? — спросил Саша.
— Больше никто.
— Что ему грозит?
— Лихонин… — проговорил Скалон.
— Зверь?
— Да.
Было свежо. Подул ветер. «Имперка» взвилась на флагшток, блеснул военный рожок в руках музыканта, солнце скрылось за облаком, и на плац упала тень.
— Что ты задумал? — спросил Никса.
— Ну, что тут думать! — сказал Саша.
Им разрешили разойтись, и он вернулся в палатку.
— Григорий Федорович, как Лихонина по имени-отчеству? — спросил он Гогеля. — Можете напомнить?
— Орест Семенович, — сказал Гогель.
— Мне надо с ним поговорить.
— Что случилось?
— Ничего, долг вежливости.
— Перед отъездом поговорите. Действительно надо будет попрощаться.
Не успел Саша собраться, как снова раздался барабанный бой и далекая команда строиться в карэ.
— Это не для вас, — сказал Гогель. — Только для кадетов.
— Почему не для нас?
— Будет экзекуция. Вам не обязательно смотреть.
— Там что, виселица?
— Ну, что вы! Высекут кого-то.
— Мне надо переговорить с Орестом Семеновичем. Это срочно. Пойдемте!
И он, не оборачиваясь, вышел из палатки.
Кадеты уже построились на плацу. Пока проходил за шеренгами, Саша увидел, как вынесли и поставили деревянную скамейку и ведро с розгами. Как вышел из палатки Лихонин и сел на услужливо поставленный одним из кадетов раскладной стул. Как под барабанный бой вывели на плац Мамонтова.
Саша почти бежал.
Встал перед директором, взял под козырек и сказал:
— Господин генерал-майор, я прошу вас о разговоре наедине.
Лихонин поднялся на ноги.
— Конечно, Ваше Высочество.
— На время нашей беседы я прошу вас приостановить экзекуцию, — сказал Саша.
Орест Семенович сделал знак рукой в сторону Мамонтова: мол, остановитесь. И пригласил Сашу в генеральскую палатку. Гогель остался снаружи.
Они сели у раскладного походного стола.
— Чем могу служить, Ваше Высочество? — спросил Лихонин.
— Я здесь, чтобы предотвратить большую несправедливость, — начал Саша. — Дело в том, что вечеринку с глинвейном организовал я. Сами понимаете, Орест Семенович, Мамонтову трудно было мне возражать. Я очень извиняюсь, за себя и за него, но, по-моему, никакой катастрофы не произошло. Никто до свинского состояния не допился, ничего не испортили, ничего не сломали, никто никого не убил. Ну, это же глинтвейн! Спирт быстро испаряется с поверхности горячего вина — что там осталось!
— Ваше Высочество, осмелюсь спросить, кто еще в этом участвовал?
— Но вы же понимаете, что я не могу ответить. И за ними нет большой вины. Вещи иногда не те, чем кажутся. У меня были серьезные основания поступить именно так, как я поступил. Это не от желания нашкодить, напиться, продемонстрировать щедрость. Да и какая щедрость, фетяску пили!
— Дело не только в этом, Мамонтов очень дерзко отвечал: и своему командиру, и мне.
— Он не мог назвать участников.
— Это не причина для грубости.
— Ему бы не понадобилось дерзить, если бы не я. Так что примите мои извинения. Я вас прошу его отпустить.
Они вышли из палатки на плац, к скамейке, розгам и бледному Мамонтову.
— Вы прощены, господин кадет, — сказал, как выплюнул, Лихонин. — Великого князя благодарите!
Мамонтов просиял.
Никса ждал у своей палатки.
— Отбил, — коротко отчитался Саша.
— Я уже знаю, — улыбнулся Никса.
— Это было сложное дипломатическое мероприятие. У тебя как в перспективе должность министра иностранных дел еще вакантна? Я, конечно, не умею делать лучшее в мире мороженое, как Нессельроде, зато эффективно вызволяю пленников.
— Если не будешь исполнять «Трубача» на дипломатических приемах.
— Только с твоего разрешения.
— Как тебе удалось?
— Просто все взял на себя и извинился за всех.
Никса посмотрел с уважением.
— Никакого героизма в этом нет, — заметил Саша, — меня же не высекут.
— Может быть продолжение у папá. Я ему рассказал про туберкулез, но он не поверил.
— Кто бы сомневался! Я поэтому и хотел идти с доказательствами.
— Я все испортил?
— Надеюсь, что нет. Может быть так даже лучше. Иногда, чтобы убедить в чем-то человека, надо сначала упомянуть об этом вскользь. Поверит, не поверит — не важно. Запомнит — уже хорошо. Задумается — просто отлично.
Гогель уехал в Фермерский дворец раньше, чтобы проинспектировать их комнаты перед возвращением, и они остались с Зиновьевым.
Только успели проститься с Григорием Федоровичем, как на пороге возник Мамонтов.
Взял под козырек.
— Могу я просить Ваше Высочество о разговоре наедине?
Саша вопросительно посмотрел на Зиновьева.
Тот кивнул и отошел курить.
А они с Мамонтовым вернулись в палатку.
— Садитесь, господин Мамонтов, — предложил Саша.
И указал на стул.
Сел напротив.
— Я не знаю, как вас благодарить… — начал кадет. — Лихонин был в бешенстве.
— Из-за какого-то вина? — спросил Саша. — Что вы ему наговорили?
— Просто отказался отвечать на вопросы.
— Я так и подумал. Хорошо, что имя цесаревича не прозвучало. Так что вас тоже есть, за что благодарить.
— Я должен просить у вас прощения.
— Боже мой! За что?
Мамонтов покраснел, достал кошелек и отсчитал полтора рубля.
— Я вам должен.
Саша рассмеялся.
— Никогда бы не подумал, что можно устроить отличную пирушку за три с полтиной.
Честно говоря, деньги были очень кстати. К оставшимся 90 копейкам.
— Я прощен? — спросил Мамонтов.
— Конечно! Всегда радостно убеждаться в том, что совесть действительно существует. Но на будущее… Есть один хрестоматийный способ борьбы с воровством: надо повесить парочку друзей. Так что больше так не делайте, а то нам с Никсой будет прямо очень горько вас туда отправлять.
— Вы нашли еще один способ, Ваше Высочество.
— Он не универсальный, — улыбнулся Саша. — Предполагает наличие совести.
Они встали, и Саша обнял Мамонтова на прощание.
Вещи были собраны, и Саша с Никсой и Зиновьевым сели в ландо.
— Как у вас впечатление о кадетском лагере, Александр Александрович? — спросил Зиновьев.
— Вся эта военная романтика — очень привязчивая штука, увлекает. Даже не знал, что я подвержен.
— Я передам государю, — пообещал Зиновьев, — его это порадует.
Только это передаст? Значит, Лихонин промолчал. А зачем ему трепаться? «Государь, ваш ненаглядный сынуля устроил пьянку в моем лагере»? Расположение царя этим не приобретешь, а дружбу Великого князя потеряешь.
— Николай Васильевич, а у нас соревнования по стрельбе есть? — спросил Саша.
— Конечно, с февраля 56-го. Из капсюльной винтовки. Победителю — именное оружие.
— Саш, у тебя нет шансов, — усмехнулся Никса.
— Это сейчас нет шансов, — возразил Саша. — А ты знаешь правило 10 тысяч часов?
— Нет.
— Очень просто. Чтобы достичь в чем-то совершенства, надо заниматься этим 10 тысяч часов, это по три часа в день в течение 10 лет. Ну, и иметь каплю таланта, не без этого.
— Боюсь, не получится, — заметил Зиновьев. — Вам же еще учиться: математика, русский язык, французский, немецкий, английский, физика, история, география.
— Вы меня убиваете, — сказал Саша. — Ну, хотя бы раз в неделю для удовольствия.
— Раз в неделю может быть.
— А по короткостволу есть состязания?
— По чему?
— По стрельбе из пистолета.
— Бывают, — сказал Зиновьев.
— А пострелять из него можно? — спросил Саша.
— Устроим.
— А купить?
— Дуэльные? — усмехнулся Никса.
— Они по отдельности не продаются? А то с кем мне стреляться? Любому — смертная казнь. Разве что с Никсой. Но тогда на виселицу пойду я.
— Шуточки у тебя иногда! — заметил Никса.
— Не беспокойся: буду стрелять в воздух.
— Продаются по отдельности, — вздохнул Зиновьев. — Офицерские.
— Дульнозарядные?
— Да. Тульского и Ижевского заводов.
