«Елена Павловна (Мадам Мишель, ум императорской фамилии, ученый нашей семьи, Принцесса Свобода). Вдова дедушкиного брата Михаила Павловича. Увлекалась зоологией. Переписывалась с натуралистом Жоржем Кювье. Освободила своих крестьян с землей по проекту Кавелина».
О! Нормальная либералка.
Политические оппоненты любят поминать декабриста Якушкина, который хотел освободить своих крестьян без земли, а они ему сказали: «Пусть лучше, барин, мы будем вашими, а земля — нашей». Нет! Не все мы такие.
Саша обвел карандашом эти два имени: Константин Николаевич и Елена Павловна. Наши люди! Надо наладить с ними связь.
В ответном письме брату рассыпался в благодарностях и между делом спросил: «Никса, а фотки у тебя есть?»
После ужина Гогель усадил его за дневник. Предыдущая запись пестрела красными вставками «еров». А под ней краснело гневное: «Где запись от 17 июля!»
Ни волос, ни загнутый уголок не понадобились. Такая откровенность Саше даже понравилась. Ну, значит это не сокровенная тетрадь, а средство коммуникации.
— Это ваша правка, Григорий Федорович? — спросил он Гогеля.
— Нет, это Николай Васильевич, — сказал он.
Значит, Зиновьев.
— Но вы тоже можете прочитать?
— Да, — кивнул Гогель.
— Кто еще?
— Государь и государыня, конечно.
Понятно. Значит, если он напишет что-то необычное, папá, скорее всего, передадут.
Будем знать.
— Вчера я просто забыл, — сказал Саша. — Вы уж мне напоминайте, Григорий Федорович.
И Саша сделал две записи за вчера и сегодня, короткие, сухие и без подробностей.
Утром испытал шампунь. Было почти хорошо, только на волосах оставался мыльный налет, который пришлось смывать дополнительно. Крапивы надо добавить.
А после завтрака явился с визитом Балинский. В общем-то, этого следовало ожидать. Надо же посмотреть на динамику пациента.
Гогель радостно оставил их вдвоем и пошел курить.
— Как вы себя чувствуете, Ваше Императорское Высочество? — спросил Иван Михайлович.
— Отлично. Учу французский, почти прилично пишу пером и успешно вспоминаю родственников.
— Больше не считаете происходящее театром?
Балинский внимательно следил за его реакцией, но Саша уже мог ответить совершенно откровенно.
— Нет, конечно, Иван Михайлович. Все! Уже твердо стою на земле на обеих ногах.
— Французский учите по Беранже?
— По Беранже и письму брата моего дедушки Александра Павловича, которое в книге Корфа. Я ее, кстати, уже дочитал.
— «Восшествие на престол Императора Николая Первого»?
— Да, про дедушку.
— И что вы о ней думаете?
— Очень подробно, очень досконально, много для меня нового.
— Например?
— Я не знал, что на Каховском два убийства, а не одно. До Милорадовича он ранил еще одного офицера. Это отягчает, конечно, его вину.
— И он заслужил казнь?
— Никто не заслуживает казни, Иван Михайлович… Я опять что-то очень радикальное сказал?
— Не совсем. Виктор Гюго и Лев Толстой думают также.
— Неплохая компания.
— Мне кажется, вы хотели сказать «но»…
— Про Корфа? Да. Есть одно «но». В суде присяжных последнее слово предоставляют подсудимому. У нас, правда, пока нет суда присяжных, но уважаемый автор вообще не дает слова противной стороне. Они обманули солдат и призвали выходить за Константина и жену его Конституцию. А чего хотели на самом деле? Можно догадаться, что в основном конституции, а супруг ее не столь важен. Но надо домысливать. То есть книга хорошая, но односторонняя.
— Ваше Высочество, — тихо сказал Балинский. — Вы почти цитируете Герцена.
— Вы тоже его читаете?
— Да.
— Похоже, его все читают. Надо, наконец, и мне добраться. Я считал его революционером, но нельзя судить с чужих слов. Если я его цитирую, значит, он не революционер.
— У него есть радикальные высказывания.
— Изучу. Кстати, можно вам похвастаться?
— Да.
И Саша принес коробку, полностью забитую карточками с французскими словами.
— Это за четыре дня? — удивился Балинский.
— Даже меньше. Но да, я не сидел, сложа руки. Поспрашиваете?
Балинский выбрал несколько карточек и спросил слова.
Саша помнил все, правда, несколько искажая произношение. Психиатр поправил.
— Мне очень все помогают: и Гогель, и Зиновьев.
Балинский кивнул.
— Ваше высочество, мы нашли ваш «Penicillium» в «Определителе грибов».
— Значит, я правильно помню. Этот пенициллум был в моих горячечных видениях, наверное, я о нем где-то читал. А можете мне дать почитать «Определитель»?
— Он на латыни.
— Здесь есть словарь в библиотеке. Я его там видел. Справлюсь. Я, кстати, нашел в «Лексиконе» ваш лауданум. Я не помню немецкого, но слово «опиум» прочитать могу. Я сначала не понял, что это, но потом вспомнил, что я где-то о нем читал. Кажется, им кого-то травили. У него смертельная доза две-три ложки.
— «Хижина дяди Тома», — сказал Балинский.
— О! Точно читал. Правда не помню на русском или на английском.
— Есть перевод.
— Тогда, наверное, на русском. Там какая-то рабыня отравила своего ребенка, чтобы он не узнал ужасов рабства.
— Да, — кивнул Балинский. — Но доза которую вам выписали в несколько раз меньше смертельной.
— Конечно, не сомневаюсь. Но, по-моему, мне от него хуже. Галлюцинации возвращаются во сне. Мне кажется в нем нет необходимости.
— Это не опасно.
— Бывают смерти от передозировок?
— Если не следовать предписаниям врача.
— Иван Михайлович, вы мне запретили брать в руки оружие и выписали мне смертельный яд, бутылочка с которым круглосуточно стоит рядом с моей кроватью. Вам не кажется это нелогичным?
— Вы сгущаете краски.
— Возможно. Но Гогеля я, на всякий случай, предупредил, у него жена принимает. Я где-то читал, что больные, которым выписывают это лекарство, склонны самостоятельно увеличивать дозу. Мне кажется, мне стоит и государя предупредить…
После визита Балинского Саша написал письмо аптекарю об изменении рецептуры шампуня. Точнее под его диктовку написал Гогель.
Потом занимался французским, после обеда сидел в библиотеке Коттеджа.
А вечером на его столике не обнаружилось лауданума.
Ну, что? Кажется, первая победа?
Саша решил не нарываться на еще три дня изоляции, и во вторник наступила свобода.
Ну, относительная. Гогель с Зиновьевым никуда не делись, подняли его в семь утра, зато повели купаться в Финском заливе. Вместе с Никсой и Володей.
На пляже был сероватый песок и мелкие камушки. А у самого берега стоял объект, похожий на дачную баню. Горизонтальная вагонка, окно с занавесочками, белая лесенка с тонкими балясинками, навес, украшенный коваными завитушками и все это — на здоровых тележных колесах. А со стороны моря запряжена лошадь.
— Что это? — тихо спросил Саша Никсу.
— Купальный фургон, — усмехнулся брат. — В будущем таких нет?
— Таких нет… Раздевалка? — предположил Саша.
— И это тоже.
В «фургоне» имелся, понятно, ковер, зеркала и склад полотенец.
Больше всего Сашу поразило наличие плавок вполне откровенного покроя. Нет, не совсем уж европейско-русского минималистского стиля, но куда короче принятых в 21-м веке в США купальных шорт до колен.
Правда, материал: обычный трикотаж.
Резко захотелось изобрести синтетические ткани, но идея казалась малореалистичной.
Купальная повозка скрипнула и поехала в воду. В нескольких метрах от берега развернулась на 180 градусов, так что лесенка теперь вела в море.
Вода была градусов 18–20, что после Болгарии будущего казалось несколько сомнительным. Вообще, в такую воду хочется лезть лет в 13–15, а потом уже не очень.
Но молодой организм явно не имел ничего против.
— Я до болезни умел плавать? — спросил Саша старшего брата.
— Да, ответил Никса. Но не особенно хорошо.
И Саша решительно окунулся в этот холод и поплыл от берега.
