Сейчас сточные воды отступили, подчиняясь отливу, но Динер и его соратник все равно спешили уйти как можно дальше. Они пробирались по скользким, прогнившим от помоев доскам, проверяя каждую носком подбитого гвоздями сапога, перед тем как сделать шаг. Огонек свечи трепетал в оловянном держателе на голове у подручного Динера; свет дрожал и гас, то и дело приходилось зажигать свечу снова, и оба опасались, что любая искра может привести к взрыву в этом плотном от смрада воздухе. Наслышанный о рудничном газе Динер дышал сквозь повязанный вокруг рта и носа платок. Пригнувшись, они шагали под низким потолком, выглядывая заранее сделанные отметки: те подскажут, когда они окажутся неподалеку от нужного им дома на Уордор-стрит.
Клоака на Кермит-стрит сильно нуждалась в выравнивании, ибо общее оседание почвы создало серию длинных запруд, застойная вода которых довершала разрушение твердой почвы; фундаменты домов наверху трескались и кривились, пропуская во дворы зловонные газы. Впрочем, у этих стихийных отстойников, затруднявших сброс, имелись и свои достоинства — так, они служили временным местом упокоения для убитых, немалое число которых оказалось в канализации не без активной помощи Билли Динера. Трупы, увязшие в отбросах и мусоре, смытом в туннели с водосточных решеток, отлеживались здесь, покуда прилив не выносил их в Темзу, после чего полицейские, выловив разбухшие безликие тела, определяли их утопленниками: ничего другого не оставалось.
Правда, лишившаяся чувств девушка являлась жертвой совсем иного рода. Динер был уверен, что в других обстоятельствах защитный платок на лицо достался бы именно ей, да только готовность самого Динера оказать Келсо Дрейку добрую услугу имела свои пределы. В любом случае те несколько минут, что девушка провела под толщей земли, ничуть ей не навредили. Она даже не очнулась во время перехода.
Дороти пришла в себя от пульсирующей боли, пронзавшей голову, точно спица. Ей в лицо улыбался человек, тот самый, который как-то раз, жуя сигару, ссорился с отцом в прихожей их дома. Сигара и теперь бойко перекатывалась из одного угла его рта в другой. Его улыбка, начисто лишенная хотя бы признаков дружелюбия, предназначалась только самому ее обладателю — Келсо Дрейку. Даже в своем полуобморочном состоянии Дороти видела в ней омерзительное самодовольство: ничего, кроме фальши.
Улыбка расплывалась в ее глазах и затем снова обретала четкость. Дороти чувствовала себя ужасно. В комнате жутко воняло — как из открытого сточного люка, — и при виде Дрейка она решила, что так дурно пахнет либо от него, либо от стоявшего рядом невероятно сутулого, прямо-таки горбатого человека, который искоса рассматривал ее — так, будто видел в девушке какой-то любопытный образчик фауны, не более. Затем Дороти потеряла интерес к ним обоим, погрузившись в себя и в свою головную боль. Вскоре она ощутила настоятельную потребность коснуться волос за ухом, которые, будучи прижаты к подушке, казались слипшимися от засохшей крови. Ее ударили по голове! Кое-что сохранилось в памяти. И все же она определенно не в больничной палате. Обрывки воспоминаний теснились в сознании, вращаясь и перекручиваясь, пока не соединились в единое целое, подобно кусочкам головоломки: Джек лежит без сознания на брусчатке площади Сент-Джеймс, она борется с человеком в измятом цилиндре, снова и снова визжит какая-то женщина, ее дети глазеют на дерущихся, и… после этого — ничего.
Дороти попыталась приподняться, опершись на левый локоть, и ткнуть кулаком правой в плавающее перед нею ненавистное лицо. Ничего не вышло. Девушка не могла двинуться: ее надежно привязали к кровати простыней. Ненавистное лицо хохотнуло. Рука вынула изо рта сигару, и незнакомец заговорил:
— То, что нужно. Она мне все возместит, причем в двойном размере! — лицо хохотнуло снова. — Успокой ее.
Отдав этот приказ, лицо выплыло из поля зрения.
Над Дороти склонился горбун с полной чашкой лиловой жидкости в руке. Простыня ненадолго ослабла, и лысоватый человек в черном сюртуке дернул тряпку вперед, заставив девушку привстать на локтях. У Дороти просто не было сил для борьбы. Она выпила водянистый, горький отвар и очень скоро окунулась во тьму.
Лэнгдон Сент-Ив силился распилить на части котлету, имевшую консистенцию сапожной подошвы. Серое мясо лежало свернутым куском дубленой шкуры между вареным картофелем и набором гороховых стручков с большой палец длиной. Соус Andalouse aux fines herbes [36], как именовало его украшенное небрежными завитками и росчерками меню, скупо оросил котлету, ибо шеф-повар не решился осквернить этой жидкостью вареную картошку. Столь же ледяная, сколь и тарелка, на которой ее подали, картошка остро нуждалась в приправе, и Сент-Ив с ограниченным успехом пытался перенести чуточку соуса и на нее. Увы, немалая часть соскобленной с поверхности котлеты массы просто приклеилась к ложке однородным комком томата и перца, заставив Сент-Ива проклясть и качество, и количество Andalouse aux fines herbes. «Если подойти к проблеме рационально, — размышлял он, — мне явно повезло: еда паршивая, зато и порция скудна. Впрочем питание, как и любую иную деятельность, нельзя считать занятием сугубо рациональным».
Отодвинув опостылевшую тарелку, он прислушался к монотонному голосу сидевшего напротив докучливого джентльмена в очках — тот вгрызался в свою котлету без особых эмоций, словно полагая прием пищи простым удовлетворением телесных нужд. С аналогичным равнодушием он мог бы употребить блюдо, состоящее из веток и листьев. Говорил он с Сент-Ивом, деловито смачивая слюной телятину и горошек — чавк, чавк, чавк, — как машина, перемалывающая камень в крошку.
— Пищеварение, — вещал он, неустанно работая челюстями, — суть капризный процесс. Соки, секреция и все такое прочее. Требуется изрядное количество производимых желудком химикалий, чтобы растворить твердый кусочек пищи, наподобие этого вот горошка.
И он продемонстрировал Сент-Иву горошину — так, словно этот крохотный предмет являл собой целый восхитительный мирок, который им двоим предстояло тщательно исследовать.
— Биология никогда не была моей сильной стороной, — признал Сент-Ив, не выносивший гороха ни в каком виде.
Его собеседник отправил горошину в рот, где тут же и перемолол.
— Галлоны телесных жидкостей, — заметил он, — производятся, так сказать, за счет значительных расходов для организма. Сейчас эта самая горошина, превращенная в кашицу, уже готовится к выводу из системы десятой частью желудочно-кишечных соков…
Сент-Ив уставился в окно, не в силах больше смотреть в тарелку. Он попросту не мог выработать в себе достаточно энтузиазма, позволявшего поддержать беседу о телесных потребностях. Он ничего не имел против физиологии: некоторые из его лучших друзей были отличными специалистами в этой области знаний. Но рассуждения о жидкостях и отправлениях едва ли могли скрасить — не правда ли? — унылое застолье. К чему эти ненужные разговоры? Они подменяли собою дружеское пустословие, предшествовавшее обсуждению серьезных проблем, — по этой причине Сент-Ива и принимали в очередной раз в клубе «Бейсуотер», принадлежащем Королевской академии наук. «При всей глубине их высокоученой проницательности, — размышлял Сент-Ив, — членам клуба давно следовало бы осознать, что под видом телятины здесь подают ломти мяса старой дойной коровы или, того не легче, срез конины, обескровленной и обесцвеченной забойщиком при помощи химических реагентов».
Впрочем, похоже, здесь никто и не думал столоваться, кроме Сент-Ива и старика Парсонса, чей приятель лорд Келвин владел амбаром в Харрогейте, стоявшим рядом с его летней усадьбой, — тем самым амбаром, который после фиаско с кораблем пришельца остался без крыши. Согласно сведениям, полученным Хасбро, лорд также владел теперь двумя мертвыми коровами, которые имели несчастье забрести в амбар за считанные минуты до того, как на него рухнуло несостоявшееся космическое судно.
