И Саша четко вспомнил поразившую его фразу из Радищева: «Я взглянул окрест меня — душа моя страданиями человечества уязвлена стала». Уж не ей ли вдохновлялся знаменитый бард? Щербаков — филолог. Значит, наверняка читал. Не то, что некоторые!
Вечером пришел ответ от Константина Николаевича.
«Идея любопытная, — писал дядя Костя. — У меня предложение такое: я публикую твой проект в „Морском сборнике“, и мы собираем отзывы и мнения читателей. Что ты об этом думаешь?
Кстати, ты мне твоих „Самураев“ обещал.
Жинка моя опробовала твой „Шампунь“. Она в восторге!»
«Как революционер и демократ, я просто не могу быть против каких-либо общественных обсуждений, — отвечал Саша. — Однако, как верноподданный задаюсь вопросом: а как на это посмотрит папá?
P.S. Тетя Санни не поделится шампунем со своими фрейлинами? Если он у нее кончится, мы с моим деловым партнером сделаем для нее еще».
Ответ пришел уже после ужина, когда Саша самоотверженно записывал «Историю 47-ми верных ронинов». Самый развернутый вариант, примерно то, что он рассказывал при Тютчевой. Однако без лишней фемининности. Аудиторию «Морского сборника» он оценивал, как в основном мужскую. А значит у нас сёнэн: «аниме для мальчиков».
«Папá твоего беру на себя, — писал дядя Костя. — А Санни всем уже растрещала».
Судя по скорости доставки корреспонденции, Саша заподозрил, что Константин Николаевич либо гоняет лакея на извозчике, либо в личном экипаже с кучером. Петергоф — Стрельна — примерно 10 верст. И обратно: Стрельна — Петергоф — тоже 10 верст.
Похоже Саша становился штатным автором «Морского сборника».
У Гогеля даже удалось выбить лишние полчаса для работы: ну для дяди Кости ведь!
В воскресенье Саша честно отстоял службу. Как и в первый раз следя за Григорием Федоровичем и стараясь правильно и в нужных местах креститься.
Эту несложную науку он, кажется, уже освоил. И даже смог не спалиться на незнании молитв.
Вообще удивительно, что к нему до сих пор не приставили православного законоучителя — этакого толстого попа с гнусавым голосом и слащавым выражением на широкой физиономии.
Саша вспомнил как в Советское время от руки переписывали Библию, а на Пасху в церковь пропускали одних старушек.
Здесь в храм вели, не спрашивая согласия.
А можно как-то без насилия, чтобы и силком не тащить, и книги не запрещать, и не сажать за «оскорбление чувств»?
Почему у нас всегда что-нибудь да ходит в списках?
Саша не считал разумным бунтовать по мелочам. Ну, красиво же поют! Особенно: «Богородица, Дево, радуйся!»
Хотя если каждое воскресенье в течение нескольких лет: концерт одного содержания может и надоесть.
В период религиозного бума девяностых одна знакомая православная хиппушка в длинной юбке и фенечках на запястьях смогла затащить его в интеллигентский храм Космы и Дамиана, что напротив московской мэрии. Там тогда служили знаменитые в ту пору Георгий Чистяков и Александр Борисов — либералы, демократы, даже немного обновленцы и авторы многих книг.
Ну, он зашел из любопытства.
Под «Богородице, Дево, радуйся» там было принято вставать на колени. В Петергофском храме Александра Невского — нет. То факт, что придворная публика середины 19-го века менее набожна, чем интеллигентская двадцатого, напрочь рвал шаблоны.
Или охота пуще неволи?
— Григорий Федорович, вы только не расстраивайтесь, — начал Саша, когда они выходили из церкви. — А у нас не принято преклонять колени под гимн Богородице? Я где-то во сне такое видел.
— При дворе не принято, — вздохнул Гогель. — В Питере надо в какой-нибудь большой храм сходить: в Казанский или в Исакий.
— Видимо, когда переедем в Зимний? — спросил Саша.
— Да.
В Фермерском дворце его ждал подарок и письмо.
Собственно, на подоконнике стоял микроскоп, а под ним лежал конверт, скрепленный красной сургучной печатью. Герб на печати был затейливый: ромб, разделенный на две симметричные половинки. В одной — двуглавый орел, в другой — вообще непонятно что: какие-то три гусеницы лапками вверх и три зверя — львы что ли. Над ромбом — императорская корона, что вместе с орлом говорило о том, что это кто-то из родственников.
Саша подумал, не нанять ли репетитора по геральдике. Впрочем, Никсу можно припахать.
И сломал печать.
«Милый Саша, — гласило письмо. — Посылаю тебе микроскоп. Выбрала с самым большим увеличением. Поздравляю с производством в чин штабс-капитана.
У тебя очаровательные стихи. Можешь мне написать слова и ноты?
Твоя Елена Павловна».
«Любезная Елена Павловна, — тут же ответил Саша. — Вы представить себе не можете, насколько я рад Вашему письму. За микроскоп спасибо огромное!
Только я не умею с ним обращаться. Нет ли у вас на примете человека, который научит меня готовить препараты. Лучше всего студента-медика. Может, порекомендует кто-то? Только не присылайте мне академика! Во-первых, это бриллиантами дороги мостить, во-вторых, я могу рассчитывать только на свои карманные деньги.
Еще мне нужен художник, лучше всего студент. Чтобы брал не очень дорого. И чтобы картины были яркими, солнечными и нравились дамам.
Что-то вроде современного Фра Анджелико. Только, чтобы он об этом не знал, а то обдерет, как липку.
Нам с моим деловым партнером надо нарисовать рекламу для нашего шампуня. Это новое средства для мытья волос. Тете Санни пришлось по душе. Посылаю несколько пакетиков для Вас и Ваших фрейлин. Буду счастлив, если еще кому-то понравится.
Стихи с нотами — далее.
Ваш Саша».
И Саша переписал «Марию» с нотами и «К Элизе».
После обеда катались с Зиновьевым и Никсой в ландо по парку Александрия. Погода была тихая и не очень жаркая.
Потом пили чай у брата.
— Можешь мне примерно набросать гербы наших ближайших родственников, — попросил Саша. — А то я путаюсь.
— Они изданы, я тебе пришлю.
— Еще мне нужен список всех дам, которых может заинтересовать шампунь. Желательно, чтобы дама была порешительнее.
— Тетя Мэри, — тут же отреагировал Никса.
— Мария Николаевна?
— Да.
Которая родственница Наполеона?
— Мы все через нее родственники Наполеона. Ну, в какой-то степени.
Собственно, родственница она была не Наполеона, а Жозефины Богарне: ее первый муж приходился французской императрице внуком.
Никса рассказывал Саше тетину историю.
За черт знает кого Николай Павлович согласился отдать любимую дочь только потому, что она уперлась рогом и заявила, что из России не уедет ни при каких обстоятельствах. Ну, а какой иностранный принц согласится в Россию переехать?
Согласился Максимилиан Богарне. И Маше понравился.
Дедушка понимал, что это мезальянс, конечно. Но смирился. Так появился в России род герцогов Лейхтенбергских (они же князья Романовские).
Максимилиан при этом остался католиком, зато с готовностью залез под каблук к своей властной жене, которая курила сигары и кокетничала со всеми подряд.
Родственник Наполеона тете Мэри в конце концов надоел, и она завела себе графа Строганова, с которым после смерти Максимилиана быстренько тайно обвенчалась. Мамá и папá об этом знали и тщательно скрывали сие от дедушки, не на шутку опасаясь, что счастливого мужа Николай Павлович сошлет в Сибирь, а его новоиспеченную супругу — в монастырь подальше. Тем временем граф занудствовал, что не может открыто встречаться с собственной женой.
Да, такая женщина вполне могла решиться на подвиг испытания шампуня на собственных волосах.
— А еще тетя Мэри — Президент Академии Художеств, — добавил Никса.
— Ну, вот! И зачем я у Елены Павловны просил художника?
— Мадам Мишель тоже покровительствует живописи, — сказал брат. — Так что все правильно. А тете Мэри я могу написать.
