— Давай! — согласился Саша.
Никса кивнул.
— Хорошо.
— У меня есть еще одна идея на день рождения мамá, — сказал Саша. — Понадобится тонкая проволока, легкая вощеная или папиросная бумага, клей, фольга и плоская свечка, как у католиков. Или тряпочка, пропитанная маслом для ламп. Можно это найти?
— Думаю, да, — сказал Никса.
Материалы достали к вечеру понедельника. Испытания организовали на пляже Финского залива.
Солнце садилось, опускались сумерки. Воздух пах хвоей, морем и немного водорослями.
Больше всего Саша боялся, что конструкция окажется слишком тяжелой и не полетит. Вторым страхом было спалить все напрочь.
Первый кошмар был актуальнее для вощеной бумаги, а второй — для папиросной.
Начать решили с последней.
За старшими братьями увязался Володя. Без Гогеля с Зиновьевым тоже не обошлось, ибо детки честно признались, что собираются играть с огнем.
Больше всего Сашу поразил Григорий Федорович, принявший в мероприятии весьма заинтересованное участие.
Помня, что сила Архимеда пропорциональна объему, а масса бумаги — площади, Саша решил сделать фонарик побольше, чтобы выиграть в подъемной силе. Воздух, конечно, тоже что-то весит, но гораздо легче бумаги. Так что высота фонарика получилась метра полтора.
Бумага, конечно, не рисовая, как по науке, но папиросная даже легче. Только бы не загорелась!
У свечки то ли не хватило мощности для правильного нагрева, то ли она оказалась тяжелее, чем надо, то ли у экспериментаторов не хватило терпения дождаться, пока воздух прогреется. Так что остановились на пропитанной маслом тряпочке.
Фонарик держали господа генералы, с некоторым трудом отогнав на безопасное расстояние драгоценного цесаревича. А Саша, как менее ценный кадр, орудовал со спичками.
Тряпочка загорелась, фонарик заполнился горячим воздухом буквально за пару минут, величаво стартовал из генеральских рук и медленно, покачиваясь на ветру, поплыл вверх в сторону моря.
— Летит! — радостно заорал Володька.
— Обычный монгольфьер, — прокомментировал Никса.
Но явно был рад до смерти.
Ветер был не сильным, но при каждом наклоне пламя норовило достать до бумаги.
Саша смотрел на это с замиранием сердца.
Глава 23
Фонарик поднялся над вершинами прибрежных сосен, порыв ветра положил его почти набок, и бумага вспыхнула.
Сгорел он за секунды, и проволока с остатками горелки спланировала куда-то в Финский залив.
Володька издал вопль разочарования. Никса вздохнул.
А Саша живо представил себе высочайший императорский указ. Что-то типа: «Мы, государь и император всероссийский Александр Второй в целях защиты имущества и жизней наших любезных подданных всемилостивейше повелеваем: так называемые небесные китайские фонарики повсеместно строжайше запретить, по причине их повышенной пожароопасности».
— У тебя был второй вариант, — напомнил Никса. — Из вощеной бумаги. Давай запустим.
Вощеной бумагой Сашу обеспечил деловой партнер Илья Андреевич Шварц. Оказывается, в нее принято заворачивать порошки в аптечном деле.
И Саша представил, как припашет к производству фонариков помощников Шварца. Интересно только, что произойдет раньше: упомянутый указ или открытие дополнительной мастерской при аптеке.
Надо бы, конечно, инструкцию написать: в городе не запускать, вблизи лесов не запускать, в ветряную погоду не запускать, от деревянных строений держаться подальше. Но все равно же найдется идиот, который запустит прямо рядом с газохранилищем. И будет большой «Бум». И указ: смотри выше.
Саша развернул фонарик из вощеной бумаги и намотал на проволоку дополнительную промасленную тряпку, чтобы увеличить мощность горелки. Насколько именно вощеная бумага тяжелее папиросной он представлял очень приблизительно.
Гогель с Зиновьевым держали фонарик, пока он поджигал. Вощеный вариант реагировал медленнее, ждать пришлось дольше, но в конце концов и его потянуло вверх. И он очень лениво поплыл в небо.
— Получилось, — сказал Никса.
— Улитка на склоне, — припечатал Саша.
— Но летит же! — вмешался Володя.
Зато более тяжелый вариант меньше качался от ветра и вообще вел себя устойчивее. А чем выше поднимался, тем быстрее летел.
Он поднялся над морем и полетел куда-то в сторону Финляндии, сияя пылающим углем на фоне первых вечерних звезд. Пока не превратился в красную точку.
И Саша оптимистично подумал, что с вощеным фонариком всемилостивейший указ появится позже.
Этот вариант и решили запустить на матушкином ДР.
Утром Саша исполнил под фортепьяно «Балаган».
Записывая текст и ноты по просьбе общественности, не забыл сказать, что под гитару лучше, и пообещал основные события вечером.
Никса красиво написал на фонарике:
«Милой Мамá от Саши и Никсы, 27 июля 1858».
Запуск запланировали на половину десятого вечера, сразу после заката.
Когда фонарик поплыл вверх, темная надпись четко выделилась на его боку.
Мамá сначала обняла Сашу, а потом Никсу.
В глазах ее стояли слезы.
В среду пришло письмо от дяди Кости:
«Саша, а ты не мог бы записать твои стихи для „Морского сборника“?»
«„Морской сборник“ печатает стихи? — удивился Саша. — А гонорары платит? И можно сразу мне, а не Зиновьеву с Гогелем?»
Однако тексты послал, не уточняя их происхождение.
«Такие печатает, — ответил дядя Костя. — Только не в ближайшем номере. Чтобы не отдавать слишком много страниц одному автору. И под псевдонимом, чтобы не раздражать твоего папá. Гонорары платим, не обидим. Да, лично тебе».
«Папá поймет», — написал Саша.
«Это ничего. Главное, чтобы имя не мелькало».
В тот же день Никса поделился «Колоколом». Точнее первыми номерами сего года.
Саша начал читать и обалдел. Автор не то, что не называл папá «хуйлом», он его даже «сказочным долбоебом» не называл! Там «Государь» было на каждой второй странице! А самым грубым обращением к царю: «Александр Николаевич!»
А уж знаменитая статья «Через три года» (которая «Ты победил, Галилеянин!») содержала наглую неприкрытую лесть и сравнивала папá не много, ни мало, а с Иисусом Христом.
«Мы имеем дело уже не с случайным преемником Николя, — писал Герцен, — а с мощным деятелем, открывающим новую эру для России… Имя Александра II отныне принадлежит истории; если б его царствование завтра окончилось, если б пал под ударами каких-нибудь крамольных олигархов, бунтующих защитников барщины и розог — все равно. Начало освобождения крестьян сделано им, грядущие поколения этого не забудут!»
Нет, это писал не какой-нибудь придворный подхалим!
Это писал опальный изгнанник Герцен Александр Иванович в полностью запрещенном «Колоколе»!
Так это его декабристы разбудили?
Оппозиция Его Величества!
Такая оппозиция должна сидеть в парламенте на зарплате, а не по Лондонам шляться.
Это он — главная ударная сила всемирного жидо-масонского заговора, как считают монархисты и русские нацики в 21-м веке? Это он — лондонский русофоб?
«Дядя Костя, — писал Саша. — Я начал читать „Колокол“, и я ничего не понимаю. Зачем он вообще запрещен? Автор ни одного грубого слова о Папá не написал. Автор исключительно вежлив и политкорректен. Автор превозносит все наши начинания. Ну, зачем стрелять себе в ногу и лишать себя такой поддержки, когда у нас в губернских комитетах крепостник на крепостнике сидит и крепостником погоняет?»
«Автор превозносит не только наши начинания, но и господ декабристов, — в тон ему ответил дядя Костя. — Автор написал очень жесткий фельетон о Мамá (твоей бабушке). Ты, наверное, не добрался еще. Называется „Августейшие путешественники“. Про то, что она колесит по Европе с огромным двором и везде снимает по три виллы, потому что в одной все придворные разместиться не в состоянии. Что каждый ее переезд равняется для России неурожаю, разливу рек и двум-трем пожарам.
И, наконец, автор — республиканец и социалист».
