— Может быть, — пожал плечами Огарев.
— Факт номер два. Великий князь записал в альбом своей тете Александре Иосифовне четверостишие достойное пера, по крайней мере, Алексея Толстого. Если не Пушкина.
— Там перебой ритма в последней строке, — заметил Ник. — Так что не Пушкина. Александр Сергеевич в его возрасте и не такое писал.
Герцен печально посмотрел на друга детства. Стихи Огарева он печатал регулярно, но прекрасно знал им цену. Они были, конечно, идеологически выверенными, но поэтом Ник был посредственным.
— Вот именно, что Александр Сергеевич, — заметил Герцен.
— Кто-то за него пишет, — предположил Огарев.
— Кто? У тебя есть кандидатуры?
— У него необычная эстетика, — заметил Ник.
— Вот именно! Похожего ничего нет.
— Знаешь, «Мария», «Балаган» и «Никогда я не был на Босфоре» — словно написаны разными людьми.
— Да, последнее отличается. Но сравни «Бориса Годунова» и «Египетские ночи».
— Не столь различны, — сказал Огарев.
— «Мария» — видимо, более раннее. Год держал в столе, а потом придумал музыку и решил исполнить к маменькиным именинам. В любом случае друг от друга они отличаются меньше, чем от всего, что нам известно.
— Романс, как романс, — поморщился Ник.
— Это не романс, это молитва.
— Ну, это меня как раз нисколько не удивляет. Обычное романовское ханжество. Про Александра Александровича еще рассказывают, что он в церкви стоит, не шелохнувшись, не смеется, не отвлекается и истово крестится, как какой-нибудь раскольник, только что тремя пальцами. И еще удивляется, почему секулярные придворные под «Богородице, Дево» на коленях не стоят.
— «Балаган» — тоже ханжество? — поинтересовался Герцен. — Про сердце, которое «хранит все горести земли»?
— Нет, это не ханжество. Это Радищев.
— «Я взглянул окрест меня — душа моя страданиями человечества уязвлена стала», — процитировал Герцен. — Думаешь, он хранит под подушкой «Путешествие из Петербурга в Москву»?
— Можно поверить, судя по тронной речи, произнесенной в присутствии Анны Тютчевой, — заметил Огарев.
«Тронная речь» у друзей уже была. Собственно, Анна Федоровна записала ее по памяти, вернувшись в свою фрейлинскую келью. И послала папеньке-поэту. А папенька поделился с другом Аксаковым, а Аксаков с Тургеневым. А уж Тургенев им с Огаревым просто не мог не послать.
— С сельским обществом он хватил! — сказал Герцен. — Но спишем на юношеский максимализм.
— Рано даже для юношеского максимализма, — сказал Николай Платонович. — Был бы он хотя бы лет на пять постарше.
— А, сколько тебе было, когда мы с тобой присягнули служить свободе на Воробьевых горах? — спросил Герцен.
Они тогда сбежали от отца Герцена и гувернера Огарева. Был закат, блестели купола, город широко раскинулся под горой, дул свежий ветер.
Друзья постояли и вдруг, обнявшись, поклялись перед всею Москвой пожертвовать жизнью ради этой борьбы.
— Столько же! — воскликнул Ник. — Как я мог забыть!
— А мне — пятнадцать, — улыбнулся Герцен.
— Какое странное совпадение! Им тоже тринадцать и пятнадцать, и зовут их: Саша и Николай. Только вряд ли у принцев те же цели.
— Цели, в общем ясны, — сказал Герцен. — По крайней мере, Александра Александровича. И под большей частью трудно не подписаться. Ник, с чем мы имеем дело?
Глава 24
— С чем имеем дело? — усмехнулся Огарев. — Ты думаешь, что он новый Петр Великий? Это смешно! Ты его переоцениваешь! Он только всякую ерунду изобретает. Монгольфьер? Песенки? Еще, вроде, какое-то средство для волос. Новый способ игры в спиритов? Подделка под Бетховина? Да! Еще довольно варварская история про каких-то японцев.
— Ему тринадцать лет, — заметил Герцен. — Первые потешные полки Петр учредил в четырнадцать.
— Это верно, только он не старший брат, — сказал Огарев.
— Петр Великий тоже не был старшим братом.
— Что нас ждет, по-твоему? — поинтересовался Ник. — Вариант Петр и Иван? Или Константин Николаевич и Александр Николаевич?
— Скорее, второй, — предположил Герцен. — Николай Александрович — не Иван. До последнего времени умницей и надеждой был он.
Герцен подошел к фортепьяно и заглянул в ноты.
— Это не «К Элизе», — заметил он.
— «К Элизе» даже англичане выучили! — хмыкнул Огарев. — Это «Балаган».
Ник коснулся руками клавиш, заиграл и начал напевать:
Вели мне, Боже, все стерпеть. Но сердцу не вели.
Оно хранит уже теперь все горести Земли.
И разорваться может враз, и разлететься врозь.
Оно уже теперь, сейчас — почти разорвалось…
* * *
В четверг Саша получил очередное письмо от Елены Павловны.
Сломал печать с затейливым рисунком.
Из альбома с гербами родственников Саша уже знал, что гусеницы лапками вверх — это никакие ни гусеницы, а оленьи рога. Что они делают на гербе королевства Вюртемберг, откуда происходила Мадам Мишель, Саша пока не понял: то ли там в лесах водились олени, то ли еще почему.
«Милый Саша! — писала Елена Павловна. — Я нашла для тебя студента-медика. Мне его порекомендовал Николай Иванович Пирогов. А ему — профессора Московского университета, почетным членом которого он является. Его протеже готов приехать в августе в Петербург, чтобы стать твоим учителем».
Из Москвы! А в Питере что ли нет?
На экскурсию ему захотелось в Петергоф!
И Саша погрузился в размышления, как бы это двоюродной бабушке повежливее ответить.
«Любезная Елена Павловна! — написал он. — Я безмерно уважаю академика Пирогова и его рекомендации. Однако приглашение студента из Москвы потребует дополнительных расходов. Как минимум, если я приглашаю человека, я должен ему оплатить жилье. Сколько стоит аренда квартиры в Петергофе? И сколько он берет в час?
Как зовут этого московского гения?
Нет ли подходящих кандидатур в Петербурге?»
«Милый Саша! — ответила Елена Павловна. — О деньгах не беспокойся. Я оплачу ему аренду квартиры. Это сущие копейки! Берет он 50 копеек в час. Можно найти дешевле, но будет ли это лучше?
Молодого человека зовут: Склифосовский Николай Васильевич.
Ему 22 года. Он из Херсонской губернии. Окончил с серебряной медалью гимназию в Одессе. Потом поступил на Медицинский факультет Московского университета. Перешел на четвертый курс. Один из лучших студентов».
В общем-то, после ФИО Елена Павловна могла уже ничего больше не писать.
«Любезная Елена Павловна! — ответил Саша. — Спасибо Вам за отличную рекомендацию! Я согласен. Когда Николай Васильевич будет в Петергофе, и мы сможем познакомиться? Оплату его квартиры в перспективе постараюсь взять на себя. Можно его в какой-нибудь питерский медицинский университет перевести?»
Встречу со Склифосовским запланировали на начало августа.
Июль подходил к концу, и можно было подвести некоторые итоги.
Пошли первые продажи шампуня. Реализацией занимался Илья Андреевич прямо в своей аптеке, адрес которой был написан на пакетиках, на оборотной стороне. Рекламу выставили прямо в окне, просто рукописный плакат пока без картинки:
«Величайшая потребность века!
Английское средство для мыться волос — шампунь.
Восторженные отзывы первых красавец Санкт-Петербурга!
Всего 25 копеек».
Цена, конечно, была высокая, но Саша поначалу и не рассчитывал на большие продажи. Если очень туго пойдет — можно скинуть. С каждого пакетика партнеры получали 10–15 копеек прибыли.
Илья Андреевич присылал отчеты за каждый день. Саша подумывал, конечно, не наслать ли на него ревизию и не сделать ли контрольную закупку. Но решил, что на первых порах взаимное доверие между партнерами важнее возможных финансовых потерь.
