— Это мой дом! И я спущу вас с лестницы!
После сказанных в запале слов граф снова не сдержался, как в венском дворце, и сказал необратимое, не оставив выбора Паскевичу.
— Прискорбно, князь, что вы более не способны ни на что иное, кроме как кликнуть слуг.
— Тогда… Тогда оставьте ваш адрес. Я пришлю секунданта договориться о времени и месте.
— Дворянин будет стреляться с безродным обывателем Трошкиным? — Строганов, начиная сознавать абсурдность ситуации, сделал неуклюжую попытку изменить её и не преуспел.
— Вы, кажется, решили возродиться графом. Что же, отступите?
— Нет. И всё равно увижу Юлию Осиповну.
— Именно поэтому я застрелю вас завтра. Убирайтесь!
Запахнув полу халата, расхристанного словно расстёгнутая шинель на ветру, князь удалился, стремительно шаркая домашними туфлями, можно сказать — с неприличной для его возраста скоростью.
Наверху ждало короткое, но неприятное объяснение с женой.
— Что случилось, Иван Фёдорович? Ваш гневный голос отсюда был слышен.
— Досаждает один проходимец. Успокойтесь, дорогая, он больше не потревожит.
Она не поверила, но не стала возражать, а в сердце появилось нехорошее предчувствие.
Граф и князь стрелялись на рассвете, на левом берегу реки Сож. Формальные слова о примирении, сказанные для проформы скороговоркой, едва умолкли, как Паскевич крикнул: не может и речи быть, командуйте начало. С благородной дистанции в двадцать шагов он первым кинулся к барьеру. Его противник отвёл пистолет, отказываясь спешить с выстрелом, не повернулся боком, не прикрылся оружием.
— Забрали у меня семью — мало? Нужна моя жизнь? Извольте!
Князь вскинул пистолет, дрожащий в неверной руке, и выстрелил мимо, чуть не взвыв от злости.
Строганов, которого турецкая рана избавила от нужды щурить один глаз, спокойно прицелился в переносицу фельдмаршала и мягко потянул спуск, чуть приподняв ствол в последний миг. Фуражка слетела на землю, пробитая пулей, за ней упал Паскевич. Его даже не оцарапало, он к вечеру умер от удара, так и не приходя в себя. Секунданты и доктор спрятали испорченную фуражку, от греха подальше скрыв некрасивую историю с дуэлью.
Оглушённый случившимся и чувствуя себя хуже, нежели после убийств жандармов, эрцгерцога и судопромышленников, граф не находил себе места. Путь расчищен, но этой смертью, как ни крути — князь был бы жив, воздержись Строганов от приезда в Гомель, он ещё более отдалил возможность воссоединения. Даже если догадка верна и Юлия холодно относилась к усопшему, она никак не возрадуется, когда рано или поздно слух о позорной дуэли дойдёт до её ушей.
Глава вторая. После похорон
В наш технический век сообщения передаются с удивительной быстротой. Телеграфические провода опутали Россию и навсегда изменили её жизнь. Любая новость достигает нас из самых дальних уголков за считанные секунды, достаточные для того, чтобы специальный человек на станции отстучал её, превратив живые слова в удивительные и невидимые субстанции, немедленно пересекающие огромную страну. Право же, гениальное изобретение, казавшееся вчера мистической фантазией, вошло в обыденную жизнь и уже мало кого может поразить.
Кадет Московской военно-инженерной академии юный граф Владимир Строганов получил каблограмму о смерти отчима наутро после его смерти и успел в Гомель к отпеванию. На третий день после погребения юноша брёл вместе с матерью к дворцу от фамильной часовни, приютившей второго уже Паскевича, когда увидел всё того же одноглазого господина. Взгляды встретились; мужчина сделал неприметный, но явственный жест. Володя понял знак, наскоро извинился перед maman и кружной тропой вернулся к аллейке.
— Здравствуйте, ваше сиятельство. Поговорим?
— Извольте. Полагаю, вы — старый армейский знакомый фельдмаршала? Или…
— Да. Или.
Они замолчали. Главное было сказано. А что должно было произойти? Бросание друг другу на шею, расспросы, ахи-охи?
Под ногами шуршали первые жёлтые листья. Сухо, нету типического прелого запаха осени, гомельское лето почти без перехода вступило в бабье, и в парке красиво, немного печально, будто аллеи и деревья знают про кончину хозяина.
Уже на берегу реки сын спросил:
— Почему только сейчас?
— Не хотел мешать.
Верхняя губа чуть приподнялась, отчего бледное лицо юного графа приобрело недовольное выражение.
— Кто дал вам право судить — мешаете или нужны?
— Ваша жизнь казалась благополучной, порядочной. Воскресший муж твоей мамы, обвенчавшейся с Паскевичем, никак в вашу идиллию не вписывался.
— А сейчас это потеряло значение, поэтому вы решили явиться?
Строганов-старший зажал трость подмышкой, стянул перчатку и потёр привычно зудящий шрам на лице.
— Ты не рад?
— Рад?! Чему? Что я узнаю — рос без отца, хотя он был жив и свободен? Что мама проплакала годы в благополучной идиллии, как вы изволили выразиться?
— Не допускаешь, что были иные причины?
— А они имеют значение?
— Чувствую, ты не желаешь слушать. Но следующая возможность поговорить может не скоро представиться. Поэтому главное ты узнаешь сейчас.
Он коротко, не упуская ни единой важной детали, рассказал про турецкий плен, английскую авантюру с сыном Паскевича, австрийскую революцию, откровенно сообщил о семье судовых владельцев, венских жандармах и прочих людях, неосторожно ставших на пути.
— Ивана Фёдоровича… тоже вы?
— Отчасти и невольно. Он чрезвычайно переживал, пробовал состязаться со мною, записал себя в проигравшие, вызвал на дуэль. Перенервничал так, что сердце не выдержало. А в Крыму мы были с ним практически товарищами. C'est la vie[33]. Видит Бог, я не желал и не стремился к его смерти.
— Какой Бог? Вы же приняли ислам!
— Не отворачиваясь от Христа. Бог, он же — Создатель, а человеческие имена придумали люди.
— Вы вольнодумец почище Вольтера.
Старший из собеседников остановился, втянул носом речной дух и повернул обратно к дворцу. Сын последовал рядом. Углубляться в теологические споры сейчас не с руки.
— Единственное, чем вы меня смогли обрадовать — я продолжаю носить графский титул.
— А также что твоё наследство увеличивается раз в пять.
— Премного благодарен. Только титулом я владел и до вашего появления, а капиталов получил больше чем достаточно.
— Иными словами, моё воскрешение или, наоборот, пребывание в безвестности, для тебя разницы не важны? — он постарался сказать это наиболее нейтральным голосом, сдерживая волнение. Развёрстых сыновних объятий не ожидалось, но всё же…
— Сela ne tire pas à consequence[34], - жестоко отрезал тот. — По крайней мере — теперь. И у меня один лишь вопрос: вы сегодня намерены открыться матери?
— Если ты не возражаешь.
— Отчего же. Но многого не ждите. И смертью Паскевича она опечалена, пусть не любила его, но привязалась, уважала, корила себя, что не может дать ему настоящего тепла.
— Тогда сделай одолжение, приведи её вон в ту беседку, — трость указала на затейливое металлическое сооружение, возведённое в румянцевские времена. — В покои мне неловко являться, там родственники фельдмаршала.
— И ваши тоже… Александр Павлович, — молодой граф впервые нашёлся как обратиться к человеку, формально считающемуся родителем. — Кузен, две сестры. Они приехали поддержать маму, да и к Ивану Фёдоровичу относились со всевозможным почтением.
— Князь заслуживал того, — согласился невольный виновник его кончины.
— Да. Но меня не любил, — на лицо Володи легла печать непримиримости. Было, за что он не мог простить даже покойного отчима. — Считал великой несправедливостью: Фёдор умер, а я жив. Понимал, быть может, нелепость этой обиды, но ничего поделать не мог. И мама знала, оттого не могла относиться к нему теплее.
А стать ему сыном и заменить погибшего в Англии Фёдора не смог или не захотел, догадался Строганов. Выжил сам, цепляясь за мать, лишённый поддержки и отца, и отчима. Оттого решительная бескомпромиссность в суждениях.
