Был хороший год, когда отец смеялся и шутил, и был плохой год, когда он хмурился, много пил и смотрел на меня с тревогой и тоской.
— Никогда не сдавайся, — говорил он. — Танцуй, Лиззи. А я… если есть там что, за порогом — буду за тобой приглядывать снизу… Ну не куксись ты, может, и сверху доведется…
А потом была ночь позапрошлой среды, когда в дом ворвались вооруженные сипаи во главе с лейтенантом Митчеллом, давним недругом отца. Я выскочила в коридор, не зная, куда бежать. Внизу кричали, стреляли, звенели сабли.
— Бежим, быстрее, не стой столбом, — прошипела кормилица, толкая меня в спину.
— Это сон? — спросила я. Танушри выругалась, схватила меня за руку и потащила вниз по узкой лестнице для прислуги. Дверь столовой была подперта высоким дубовым буфетом. В нее ломились, дерево трещало. У стола сидел Пранав, его медовая кожа была серой, белый дхоти намок от крови. Обеими руками он прижимал что-то к животу, будто пытаясь впихнуть внутрь, и я вдруг с ужасом поняла, что это — его внутренности. Меня бы вырвало, если бы не резкий окрик отца.
— Бегите!
Я не могла — ноги ослабли — но отец отвесил мне крепкую пощечину и сунул в руку свой пистолет. Он улыбнулся-оскалился и собирался что-то сказать, но тут дверь треснула и в дыру кто-то выстрелил. Во лбу у отца расцвела багровая лилия, по вытаращенным глазам потекла кровь с темными сгустками. Он так и упал с вытянутой рукой, дернулся и застыл.
Кормилица — сильная, огромная, как двое мужчин — потащила меня по коридору, через потайную дверь, через сад, через подлесок, через мост, через улицу, через джунгли, через воду, через темноту. Крики и выстрелы давно стихли вдали, а я их все слышала.
В пещере за водопадом было сумрачно и прохладно. Когда Танушри уходила в город за едой и новостями, я бродила по джунглям — мне было безразлично, умру я или нет. Я видела леопарда, медведя, большого питона со шкурой в солнечных пятнах. Животные не трогали меня, смотрели и уходили, растворяясь в горячей зелени. Один раз я слышала страшное рычание, от которого кровь стала льдом, а ноги отказались двигаться. Я села на корень и стала ждать тигра, но он не пришел за мной, я просидела в тупом оцепенении почти до заката, а потом вернулась в пещеру.
— Из порта уходят корабли, — однажды сказала Танушри. — Тебе нужно на корабль.
Мне было голодно и страшно.
— Тебя убьют, девочка, — Танушри посмотрела остро, тяжело. — Разве не ждут тебя в Англии новая жизнь и большое сокровище?
На другом конце мира стояло имение Вудсток — там за тяжелыми дверями из дуба ждала гостиная с натопленным камином, там в старом колодце под двадцатым камнем сверху была спрятана шкатулка. Мне оставалось лишь явиться в контору «Смит и сыновья» в Лондоне, где большие каменные дома упираются в низкое холодное небо, назваться и прочитать на память рифмованные строки, подтверждающие вступление в наследство.
Я сложила погребальный костер и сожгла свое желтое платье с бурыми пятнами там, куда брызнула кровь отца. Оно воняло, когда горело, мои глаза слезились, я то ли кашляла, то ли рыдала. Танушри принесла поношенную мужскую одежду, коротко и неровно остригла мне волосы, затянула гибкими бинтами грудь и посадила на лицо несколько болячек жгучим соком растения кеванш — к прыщавым меньше приглядываются. Болячки зудели. Кормилица целовала мне руки, прощаясь.
В городе я подпрыгивала от каждого звука, шла неровно, боялась. Потом осмелела, купила пальмовую корзиночку со сладким джалеби. Удачи мне не было — британский конвой, вчера еще стоявший в порту, уже вышел в море. Я сидела на пирсе, ела джалеби и думала — что же делать? Чайки слетелись в надежде на лакомство и надвигались на меня бесстрашно, единой толпой.
— Приведите мне корабль в Европу, потом просите, — сказала я самой крупной чайке, серой с черным клювом. Она визгливо вскрикнула, взлетела прямо перед моим лицом, и я увидела корабль, возвращающийся в порт.
Через несколько часов подслушивания, расспросов и пары кружек отвратительного эля в портовом кабаке меня взяли на «Неподкупный» помощником кока на камбуз. Я поднялась на борт и вдохнула корабельный запах — дерево, соль, пот, рыба, мазут, порох, перегар. Второй помощник, высокий молодой офицер с очень светлыми глазами, пристально в меня вглядывался. Я нарочито шмыгнула носом, вытерла лицо рукавом и содрала болячку на щеке. Офицер — мистер Валентайн, сэр — поморщился и отвернулся.
— Умойся, — бросил он. — Через полчаса чтобы был на камбузе, покажешь свою сноровку. Тупиц и неумех на «Неподкупном» не терпят. Как, говоришь, звать тебя?
— Томас, сэр. Том Вуд, сэр.
Я бросила свою немудрящую котомку в пустой матросский рундук на нижней палубе. На дне котомки был спрятан отцовский пистолет.
На перепутье, во вселенском гаме
лишь чудом равновесие храня,
мой дом из карт колеблем сквозняками,
но нет другого дома у меня.
[4]
Эту строфу я произнесу, когда доберусь до отцовского поверенного в Лондоне. Если доберусь.
Оливер
Океан, спокойный и гладкий, немыслимо синий, сливался на горизонте со спокойным и гладким, отчаянно синим небом. Солнце смотрело зло, горячо и походило на запечённый яичный желток. А ветра не было. Его не было вот уже четвёртый день, и голые мачты казались кладбищенскими крестами, а сам корабль, обездвиженный, стреноженный штилем — подраненной морской птицей с обвисшими, перебитыми крыльями.
Догнать конвой надежды оставалось мало. Капитан расхаживал по палубам мрачный, насупленный и свирепый. Офицеры старались не попадаться ему на глаза, а у матросов при виде приближающегося мистера Дьяволсона всё валилось из рук — то одного, то другого тот велел пороть за сущую ерунду. На борту поселилась тревога. В кубриках поговаривали, что капитан не в себе пуще, чем когда-либо. А ещё, что добром это плавание не закончится: у аравийского побережья рыскали в поисках морской добычи уцелевшие в семилетней войне французские фрегаты и каравеллы, из африканских гаваней выходили на промысел португальские галеоны. Встреча с теми или другими означала неминуемый бой.
Стоя у камбузной двери, Оливер Валентайн наблюдал, как сердитый подслеповатый кок Роджер О’Бройн распекает прыщавого юнгу Тома, за пару часов до отплытия нанятого ему в помощники.
Что-то в нём есть, думал Оливер, глядя на виновато топчущегося под шквалами ирландской брани неуклюжего и не слишком расторопного юнца. Что-то особенное — недаром непоседливый сэр Персиваль не вылезает теперь из камбуза и бегает за Томом, словно привязанный на верёвке. Вот и сейчас обезьяна вертелась неподалёку: строила старому коку рожи и то и дело нахально демонстрировала гениталии. Вахтенный матрос, приземистый, краснорожий силач по прозвищу Краб поглядывал на макаку с одобрением, хмыкал в пегие усы.
— Галеты, понятно тебе? — втолковывал юнге О’Бройн, распаляясь от собственного недовольства. — Какого чёрта, спрашивается, ты приволок из трюма сушёный горох, когда я сказал «галеты»?
— Оставь мальчишку в покое, Родж, — вступился за юнца сдавший вахту Краб. — Вспомни своё первое плавание. Бакборт, небось, от штирборта не отличал.
— Вот и ступай в трюм вместо него, — рассердился кок. — Заступничек выискался. Кто-нибудь, уберите же отсюда эту вонючую обезьяну! — вызверился он на выпятившего в его сторону мохнатый зад сэра Персиваля. — Будь проклят тот день, когда я согласился снова подняться на борт этой лохани!
Краб миролюбиво осклабился, подмигнул мальчишке и нырнул в люк, застучал подошвами по трапу. Оливер перевёл взгляд на юнгу, застывшего с нерешительным выражением на узком прыщавом лице.
— Краб… — позвал Том тихо, нерешительно, но матрос был уже на палубу ниже, а старик отвесил парню затрещину и толкнул в спину, погоняя обратно на камбуз.
