Ежели Прохор провёл революционный 1826 год подле бывшего графа, то обученный грамоте Егор по возвращении из Польши справил пашпорт и подался в город за счастьем. О том он поведал, пока Демидов искал правды в К.Г.Б.
— Так что семейство моё получило кус подле выселок. На меня, с барином ездившего, землицы не отмеряли. Дай Бог, чтоб с того наделу мои присные ног с голодухи-то не протянули. Перебрался я во Владимир-Нижний, да. Пробовал по-старому наняться, в лакеи, токмо втуне. Гэбэ часть барства за Урал сослало. Кто у них в услуженьи был — ныне рады за кусок хлеба живот рвать, не то что за рупь. К шорнику нанялся, твои уроки памятуя, — тут Егорка получил весёлый взгляд Прохора, знавшего, что из лакея мастер по сёдлам и уздечкам никакой. — Да по миру пошёл мой Савельич. Как сбрую продаст, тех денег не достаёт кожу купить. В рекруты не записали, тощим обозвав. А как не быть худым, ежели пятую седьмицу впроголодь? Воровал, взяв грех на душу. Барин наш меня заметил, когда я на паперти Христа ради просил. Сто лет здравия нашему Павлу Николаичу!
— Стало быть, не дала свобода тебе счастья? — спросил Прохор, разглядывая толпу нищих, коих солдаты Благочиния пытались вытолкнуть хотя бы с Лубянской площади, почитай — из центра Москвы. Видать, не у одного Егорки свободная жизнь пошла вкривь и вкось.
— Окстись! Какое счастье! О холопах баре заботились, чтоб не окочурились мы. А тут…
— Зато теперича мы — равноправные граждане свободной Расеи, — кучер вспомнил слышанные с амвона слова, и слуги Демидова горько засмеялись в понимании, что на барина уповать могли, а на подарившую волю державу — вряд ли.
Глава пятая, в которой Павел Демидов решил ослушаться добрых советов
На Крещенье Александр Строганов застал Юлию Шишкову выходящей из церкви.
— Дзень добжы, пани Юлия. Как здоровье Александра Семёновича?
— Здравствуйте, Александр Павлович. Хворает, но держится с Божьей помощью.
Дама зябко спрятала руки в муфточку. Крещенский мороз оправдывал славу. Пар от дыханья замёрз, посеребрил усы и брови московского тирана, как обозвала Строганова молодёжь. В локоток Шишковой вцепилась польская родственница-приживалка, посетившая обедню с компаньонкой и с лёгким ужасом узнавшая грозного собеседника.
— Не навещал вас давно, да и вы не зовёте.
— Ни Боже мой, Александр Павлович, кто ж вам в приглашении откажет.
Он грустно усмехнулся в усы.
— Так-то оно так. Однако позвольте заметить, боязнь мне отказать и радушие — разные материи, любезная Юлия Осиповна. Неужто страшен я, что ваши гости от меня шугаются?
— Нет, что вы… Хотя говаривают разное, и слава дурная порой идёт.
— Тиран, палач?
— Зачем же так…
Лакей открыл дверцу кареты, Юлия подняла строгие глаза, чуть скрытые вуалью.
— Прощайте, Александр Павлович.
— Постойте, погодите минутку. Отчего-то важно мне, чтобы вы не думали обо мне дурно. Ваша правда, на этой службе приходится делать жестокие, гадкие вещи. Может, благородного человека недостойные. Только бросить их нельзя, ибо стократ хуже будет. И на другого перевесить нет никакой возможности; пусть уж моя душа горит в аду.
— Вы… Вы — странный человек. Порой в самом деле меня пугаете.
— Пригласите на чай. Объяснюсь. Лучше, когда в доме не слишком много гостей, — Строганов печально улыбнулся. — Меньше распугаю.
Он направился к своему экипажу, оставляя тростью дырки в снежном ковре. Прекрасная полячка скоро овдовеет. Наследство не слишком богатое, да и на докторов ныне много уходит. Муж её в отставку вышел, пенсион куда меньше жалованья, да и рубль изрядно упал.
Странно, почему его так преследуют загадочные серые глаза? Полна Москва невестами для семьи, а захотеть — и молодыми вдовушками для утех, кои не устрашатся репутации К.Г.Б. Кольнуло — сподобился ли Александр Семёнович супружеский долг исполнить или целина там непаханая? Отогнав бесстыдные мысли, Александр Павлович опустился на подушки кареты и велел кучеру погонять на Лубянку. Вечером ждёт его дома одинокий ужин, грог, пунш и столь же одинокая постель. Отчего так Бог неровно делит? Престарелый и немощный Шишков счастливей его — молодого, богатого и знатного.
К Крещенью Павел Демидов поспел домой, огорчив купечество вестью о нелёгком разговоре со Строгановым. Тут бы и сдаться, и тихо переждать новое смутное время. Но не таков был Павел Николаевич. Недельку отдохнувши и с женой Авророй Карловной обменявшись холодными поцелуями, отправился он в Нижний Тагил на Выйский завод, где затребовал к себе двух мастеров — Ефима и Мирона Черепановых.
Умельцы стали бок обок, друг на друга похожи, невысокие, крепкие, бородатые, скорее братья на вид, нежели отец и сын, неловко капая тающим снегом в избе заводоуправляющего.
— Наслышан о вас от батюшки, что на выдумку горазды.
— Так ежели нужно… — начал старший, Ефим, младший молча замер, шапку терзая.
— Непременно нужно. Только скажите вначале, как до паровой машины додумались.
Черепановы переглянулись.
— Так это… англицкие машины давно известные. А как пожар у нас случился, водяные колёса спалились, я батюшке вашему и отписал-то, мол, и у нас оные употребить можно и должно. Они поначалу — ни в какую. Не верили, стало быть, без математических расчислений сделать оное немыслимо. Коли машина и будет построена, за первой же малой неполадкой непременно остановится.
— Узнаю батю. Каждый целковый в верное дело вкладывал, по-пустому не рисковал. Согласился как?
— Трудно. Да чего говорить, гляньте сами, барин.
— Непременно-с. А пока познакомьтесь. Пётр Иванович Кулибин, инженер. Прошу любить и жаловать.
— Фамилия знатная, — впервые подал голос Мирон. — Не того ли Ивана Кулибина…
— Сын, — подтвердил приезжий. — Отцовского гения не наследовал, но тоже кое-что можем.
Чёрная сажа из заводской котельной изрядно испачкала заснеженный двор. Черепановы повели гостей к малой трубе, дымившей у пристройки. Внутри как в преисподнюю попали — и горячо, и шумно. Рабочий споро кидал сосновые поленца в топку под высоким котлом, машина ровно плевалась паром, раскручивая огромное колесо, от которого вглубь завода уходил длинный приводной ремень.
— Немудрёная штука, — с показной уверенностью произнёс Ефим. — Ежели доглядывать, никаких неполадок не случается.
— Здорово! — восхитился Демидов, взопревший в дорогой шубе поверх крупных телес. — Скажи, Ефим, а самобеглый экипаж ты б сделал? Дилижанс какой.
Мастер почесал затылок.
— Можно-то оно можно. Но трудно зело. Повозка машину везти должна, поворачивать.
— От батюшки записи остались, — вмешался Кулибин. — Там похожая повозка есть. Только машин паровых он не стал рассчитывать. А вам как, Павел Николаевич, для забавы или в дело приспособить?
— Прошу в заводскую управу, — пригласил Демидов. Он хотел было добавить «господа», благо Черепановы скоро год как не крепостные, однако какие ж они господа! И республиканское «граждане» не прижилось. По дороге спросил отца и сына. — Вы свободные теперь. Отчего не уехали? Вашим рукам цены нет.
— Куда ехать-то? — качнул косматой головой Ефим. — Нынче плохо везде да дорого. А на заводах Демидовских всегда на хлеб наработаем.
— Прав он, — вздохнул Кулибин. — Даром что я горный инженер, при царях уважаемая работа. А ныне половина шахт алтайских закрылась, народ там с голоду пухнет. Вот и вернулся в Нижний… во Владимир. Без вас и не знал бы чем завтра семью кормить.
Год назад обывателей оторопь брала. Как можно Императора Российского, помазанника Божьего с семьёй, да князей и княжон великих с малыми детьми как одного всех убить? Конец наступил Руси православной.
Потом попривыкли и надежда пришла — Республика равенство объявила, крепостным свободу посулила, раздачу земель, рекрутчину урезала. Но на деле иначе повернулось. Народная дума не избиралась, исчезла даже из речей, будто и не говорилось о ней вовсе. Из ниоткуда вылезло пресловутое Временное Верховное Правление, и жизнь тяжкая, но привычная и веками налаженная, рухнула в тартарары. Каждый день горше и горше, и не видно тому конца.
