Эдвард Ли
Ты — все для меня
Тебя зовут Истер Катлер. Тебе пятьдесят лет, и ты всю жизнь прожила на холмах. Жила праведно и честно. Всегда поступала с другими так, как хотела, чтобы поступали с тобой. Жила с земли, сама шила себе одежду. Готовила для своей семьи на дровяной печи. И с твоего лица никогда не сходила улыбка. Улыбка благодарности. «За каждый божий день, что мы живем, Истер… мы должны быть благодарны», — всегда говаривал дедушка Орн, и ты верила ему.
До настоящего момента.
Пока ты не заглянула в приоткрытую дверь собственной спальни.
Ты обладаешь уникальной способностью находить выход своему гневу и разочарованию через разумное обоснование, памятуя наставление дедушки Орна. И хотя ты не можешь смотреть в приоткрытую дверь без слез, ты думаешь, что все мужчины одинаковы, если разобраться. Все они — глупые, похотливые развратники. Никогда не умеют контролировать свои жизненные потребности…
А видишь ты вот что: Твой сорокадвухлетний муж, Нут, вступил в интимную связь с твоей двадцатилетней дочерью, Линетт. Довольно странно, но ты находишь в увиденном нечто позитивное. По крайней мере, у него хватило совести не трахать ее в нашей кровати. Вместо этого, он стоит у края самодельного комода, а твоя дочь, голая и вся в поту, лежит на столешнице. Ее лодыжки сцеплены у Нута за спиной. Ты целую минуту наблюдаешь за жесткими, ритмичными толчками. Что беспокоит тебя больше, чем этот оголтелый инцест, так это жадные ухмылки на их лицах. А еще цикличные влажные шлепки его яичек о нижнюю часть ее вагины.
О, Нут, — думаешь ты, давая выход своему отчаянию через брань. Ты — все для меня, милый. Разве не знаешь? И посмотри, что ты делаешь. Трахаешь собственную дочь, потому что всегда был похотливым САМЦОМ. Видишь? Видишь, что с тобой сделал этот гадкий мир?
— Боже, папочка, — шипит сквозь стиснутые зубы Линетт, в то время как огромных размеров пенис орудует в ней. — Я люблю тебя, очень…
— Да, детка, да, — кряхтит в ответ потный мужчина.
Шлеп-шлеп-шлеп.
— Твоя дырка в сто раз приятней, чем мамашина…
Проливается очередная слеза.
— У скольких парней ты отсосала сегодня возле ««Каменщика»? — между делом спрашивает Нут.
— У двадцати шести.
— Хорошо. На две дозы хватит…
Шлеп-шлеп-шлеп.
— Все проглотила?
Она развратно ухмыляется, закрыв глаза, и выгибет спину.
— У-гу…
— Зачем? Вот маленькая уродка, — усмехается он. — И это моя дочь. Как я всегда учил тебя? Если собираешься что-то делать, делай это правильно. А, знаешь, мне нравится эта мысль.
— Какая мысль? Что ты имеешь в виду?
— Мысль, что все парни кончают тебе в рот, а я — тебе в дырку…
— О, папочка! Ты такой глупышка.
Снова шлепки и кряхтение. Нут ускоряет темп.
— Но тебе лучше поторопиться, папочка, — советует Линетт, еще сильнее сосредотачиваясь на ощущениях. — Мама может прийти в любую минуту.
Шлеп-шлеп-шлеп.
— Не, ее еще пару часиков не будет. Она мне так сказала. У нас будет время принять дозу и, возможно, еще раз перепихнуться. Твоя мама у Дори Энн Слейт, шьет салфетки или типа того. Так она сказала.
Линетт издает смешок.
— Салфетки?
— Ага, как будто я поверил, — усмехнулся Нут. — На самом деле вылизывают, наверно, друг другу их огромные старые дырки. Надеюсь, они цепляют себе на нос прищепки, когда делают это.
— Папочка!
Шлеп-шлеп-шлеп.
Линетт хихикает.
— Что… Что, по-твоему, она сделает, если… ну, ты понимаешь… Если узнает?
— А, я бы об этом не беспокоился. Твоя мамаша — очень понятливая девка. И она так меня любит, что, скорее всего, не скажет ни слова. Черт, я сплю с ней уже двадцать лет. Она хорошо знает, что мужику нужна время от времени новая дырка. Особенно сейчас, когда она становится старая и дряблая. Такие вот дела…
Шлеп-шлеп-шлеп.
По твоему лицу начинают катиться слезы, хотя ты понимаешь, что сказанное им — правда, и даже улыбаешься. Я люблю его больше жизни. Он — все для меня…
Темп становится бешенным. Подтянутое, мускулистое тело Нута блестит от пота.
— Я вот-вот кончу, детка! Давай, садись, как ты обычно делаешь…
— Нет, — надменно отвечает Линетт. — Не сяду, пока не скажешь.
Искаженное от похоти лицо Нута хмурится.
— Скажу что?
— Что любишь меня.
— А, едрен батон, Линетт, ты же знаешь, что я тебя люблю…
— Скажи, что любишь меня больше, чем маму.
Нут тяжело вздыхает.
— Блин, девчонка, ладно! Я люблю тебя больше, чем маму.
— Так-то лучше! — с этими словами она садится прямо.
— Да, да, детка… Теперь давай, суй мне палец в задницу, чтобы кончун у меня был, что надо…
Линетт хихикает, слюнявит палец и запускает его в…
— Да, да… Вот так… Суй глубже. Едрен батон, сейчас я залью твою дырку до краев. Я уже…
Шлеп-шлеп-шлеп.
И в этот момент ты входишь в спальню, поднимаешь пистолет и…
— Я-я, да! Вот оно!
БАМ!
Комната приглушает звук выстрела. Линетт пронзительно визжит, и в тот же самый момент половина черепной коробки Нута отлетает вправо и ударяется об стену, словно шмат говяжьего фарша. Голый мужчина валится на пол. Глаза у него выпучены, губы продолжают шевелиться. Его инцестуозный эрегированный член исторгает брызги спермы, в то время как из головы у него продолжают вываливаться испещренные кровью мозги. Затем глаза у него медленно закрываются.
Крики Линетт то затихают, то усиливаются, как газующий двигатель, когда твои натруженные руки стаскивают ее щуплое тело с комода на кровать. Она сопротивляется изо всех сил, но тщетно. Через считанные секунды она оказывается связанной по рукам и ногам.
— Мама, пожалуйста! Не стреляй в меня!
Несмотря ни на что, ты улыбаешься.
— Милая, признаю, сейчас я не самая счастливая женщина на земле, однако — милосердная! Стрелять в тебя? Линетт, я же тебя люблю. Ради бога, девочка! Я не стану в тебя стрелять.
Девчонка вопит во все горло.
— Прости, мама! Прости, но… но… ты же понимаешь… Это он заставил меня!
Ты нежно улыбаешься и обходишь кровать кругом. Она — твоя плоть и кровь. И, да, ты любишь ее. Но еще ты знакома со всеми превратностями жизни… Иногда просто любить — недостаточно. Ты роешься в развратных обрезанных шортиках Линетт и находишь именно то, что ожидала найти.
— Так, что это здесь? Что за штучка?
