Андрей Столяров
Некто Бонапарт
Прежде всего он повернул ручку на подоконнике, и стекла потемнели, становясь непрозрачными. Он не хотел, чтобы его видели, если они следят. Потом зажег матовый свет и осмотрел квартиру — встроенная мебель, плоский шкафчик, крохотная стерильная кухня с пультом во всю стену.
Ничего не изменилось.
Надсадно лопнуло ядро, воткнувшись в берег. Содрогнулись опоры. Полетела коричневая земля. Солдаты, смятые волной, попятились. Пули сочно чмокали в груду сбившихся тел. Заволокло пороховой гарью, раздуло ноздри. Знамя упало на дымящиеся доски. На другой стороне, за жарким блеском полуденной воды, визжала картечь. Была одна секунда. Только одна секунда в порохе и смерти, среди ревущих ртов — под белым небом, на Аркольском мосту. Он нагнулся и, не видя, поднял знамя. Он был еще жив. Он кричал что-то неразборчивое. И вокруг тоже кричали. Ослепительное солнце разорвалось в зените, и солдаты вдруг обогнали его.
Он подошел к компьютеру и торопливо перебрал клавиатуру. Серебристый экран был мертв. Информация не поступала. Память была заблокирована. Это давало точку отсчета. Из сети его отключили в самом конце июня.
Ректор сказал:
— Мне очень жаль, Милн, но в вашу группу не записалось ни одного студента. Никто не хочет заниматься классической филологией, слишком опасно. И дотаций тоже нет.
— Я мог бы некоторое время работать бесплатно, — запинаясь, ответил он.
Ректор опустил глаза, полные страха.
— Вы слышали, что пропал Боуди? Сегодня утром его нашли, опознали по отпечаткам пальцев — так изуродован…
— Но не филологи же виноваты, — с тихим отчаянием сказал он.
— Мы получили предупреждение насчет вас, — объяснил ректор. — Мне очень жаль, у меня нет для вас денег, Мили.
Тогда он встал и, не прощаясь, вышел из чужой пустоты кабинета и пошел по чужой пустоте коридора, а встречные прятались от него, как от зачумленного.
Значит, июнь уже истек.
Это плохо. Он рассчитывал на больший запас времени. Примерно через месяц он получил приглашение от Патриарха, но следить за ним начали, видимо, гораздо раньше. Главное, выяснить, сколько ему осталось? Он потянулся к телефону и отдернул руку, обжегшись. Телефон, конечно, прослушивается. Если он будет справляться о дате, то они сразу поймут, что произошел повтор. И тогда его отправят в Карантин, откуда не возвращаются. Авиценна предупреждал об этом. Де Бройль попал в Карантин и не вернулся. И Дарвин попал в Карантин. И Микеланджело не вернулся из Карантина.
Лестница была пуста. Он спустился на цыпочках и взял газету. Газеты ему доставляли, он уплатил за полгода вперед. Бэкон смеялся над ним, когда он выписал, единственный на факультете. А вот пригодилось.
Где теперь Роджер Бэкон? Говорят, что это был удачный запуск. Нет никаких доказательств — слухи, сплетни, легенды… Письмо Монтесумы никто не видел. Может быть, оно вообще не существует. Мистификация.
Газета была от девятнадцатого числа. Он облегченно вздохнул. Патриарх позвонит только двадцать шестого. Есть еще целая неделя. Он успеет, если только не наделает глупостей.
Первую страницу занимали сообщения с фронта: Помойка неожиданно прорвала линию обороны сразу в двух местах на Севере и сходящимися клиньями отсекла Четвертую группу войск сдерживания от основных сил. Контрудар специальной армии Хаммерштейна захлебнулся у Праты, глюонные лазеры, на которые возлагалось столько надежд, оказались бессильными. Командующий Четвертой группой докладывал, что своими силами он пробиться не сможет, ведет ожесточенные бои по всей линий окружения. Уже началась эвакуация. Сообщалось, что число пораженных чумой невелико, но несколько больше обычного. Потери при эвакуации — двенадцать тяжелых вертолетов. Соседняя статья, исполненная официальной бодрости, в тысячный раз поднимала вопрос о нанесении ядерных ударов по болевым точкам Помойки. Обсуждалась гипотеза «второй цивилизации», и приводился снимок аборигена, как всегда, плохого качества: лохматый оборванный человек, совершенно фантастической внешности — двухголовый и трехрукий — согнувшись, обнюхивал консервную банку.
Он отбросил газету. Он уже читал ее — девятнадцатого июля. На счете обнаружилось немного денег, и он снял их все. Достал паспорт, нерешительно повертел и бросил в утилизатор. Больше не понадобится. Он все время боялся, что откроется дверь и войдет Двойник. Правда, Авиценна клялся, что Двойника не будет: весь отрезок несостоявшейся биографии выпадает начисто, и проживаешь его снова. Но кто знает? Никто не знает. Сам Авиценна не уходил в повтор.
На улице горел костер из книг и стульев, награбленных в покинутых домах. Какие-то бродяги явно призывного возраста жарили крыс, нанизанных на шампур. Крысы были здоровенные, как кошки, а бродяги — злые и наглые, небритые, воспаленные, готовые на все дезертиры. Он прибавил шагу, на него недобро покосились, но пронесло. Зато в конце улицы навстречу ему развинченной походкой наркоманов выплыли два юнца лет пятнадцати — контролеры мафи, оба в дорогих желтых рубашках навыпуск.
Он вспомнил. Это было именно девятнадцатого. Ему выбили два зуба и сломали ребро. Он обреченно вынул жетон на право хождения по району. На жетон они не взглянул и.
— Плата за год, — лениво сказал старший.
Он покорно достал счет и смотрел, как они, подсоединив его к своему, перекачали все, что там было.
— А теперь в морду, — цыкнув на асфальт пенной слюной, сказал старший.
«Государство не гарантирует правозащиту тем гражданам, которые подрывают его основы».
Прилипающий шелест оборвался сзади. Остановилась машина, и кто-то поманил контролеров пальцем. Оба вытянулись. Мили пошел, напряженно ожидая оклика. Свернул за угол. Он весь дрожал. Это была «вилка». С этого момента события развивались не так, как раньше. Он не знал, хорошо или плохо это. Но все сразу осложнилось. У него не осталось денег. Чтобы выбраться из города, надо пройти три района мафи и везде платить.
Он нырнул в таксофон и оглянулся. За ним никто не следил. Он набрал номер.
— Да! — на первом же гудке, отчаянно, как-утопающая, крикнула Жанна.
Милн сказал в пластмассовое горло:
— Вчера.
Это был пароль, о котором они договаривались.
— Завтра! Завтра! Завтра! — так же отчаянно крикнула она.
Что означало: приходи немедленно.
Он испугался: столько страха было в ее голосе. Может быть, засада? Но тогда Жанна не позвала бы его. Кто угодно, только не она. Он побежал мимо кладбища нежилых домов, мимо горелых развалин, мимо пустырей, заросших колючими лопухами, и заколотил в дверь, и дверь тут же распахнулась, и Жанна выпала ему на грудь, и, сломавшись, обхватила его детскими руками, и уткнулась мокрым лицом.
